Морли Каллаган - Любимая и потерянная
— Совершенно верно.
— А случается когда-нибудь, чтобы руки что-то делали без ведома головы?
— Хортон, конечно, всего лишь рука.
— Вот именно. Значит, если тебе кажется, что получить место тебе мешает рука…
— Я его получу, — спокойно произнес Макэлпин.
— Ты так уверен?
— Да. Все, что ты говорил насчет Карвера, — правда, но только он сложнее, в нем есть и другая сторона.
— Я все знаю о Джозефе Прекрасном, — с раздражением сказал Фоли. — Я знаком с людьми, которые на него работают. Он тебя крепко зажмет в кулак. Он всех своих сотрудников зажал, только некоторые дурачки считают, будто это он им протянул руку спасения. Он так влез во все их личные дела, что у них ничего своего не осталось. Не редакция, а какая-то семейная плантация, черт бы ее побрал. Карвер там добрый старый хозяин, а Хортон — Симон Легри[4]. Впрочем, плевать мне на твоего Карвера. Не мне с ним работать, а тебе. Хотя сознаюсь, Джим, — добавил он, нахмурившись, — ты иногда бываешь прав.
— Да ну? В чем же это?
— Насчет Пегги Сандерсон. Как это ни удивительно, ты прав. Я, кажется, единственный во всем городе ее не раскусил. У нас в «Клубе трепачей» ее, оказывается, тоже знают. Дело в том, — пояснил он, как бы оправдываясь, — что я не особенно любопытствую, когда к нам в контору поступает новая сотрудница. Говорят, твоя малютка Пегги за полгода переменила три или четыре места, и на последнем, как я выяснил, не было никого, кто бы заблуждался на ее счет.
— Это в каком же смысле?
— В смысле трубочистов.
— То есть?
— Ну черных. Ты был совершенно прав, Джим. Она за ними бегает, — угрюмо сказал Фоли.
— Я тебе не говорил, что она бегает за черными парнями, Чак.
— Нет? Но похоже, что дело обстоит именно так, и в нашей конторе ей тоже указали на дверь. Ее только что выгнали. — Он злорадно хихикнул, скрывая за этим смешком досаду и растерянность. — Она тебе, наверно, толковала о расовых предрассудках, Джим. Да ведь дело-то совсем не в них, — сказал он убежденно, — а в том, что эта девушка потеряла ориентир. Меня сбило с панталыку мечтательное выражение ее глаз. Ты его, верно, тоже заметил? Так вот, говорю тебе, она плывет по течению, потому что завертели ее эти трубочисты, которые к ней пристают и наверняка получают от нее все, что хотят.
— Да постой ты, Чак. Ведь есть же у тебя свои глаза и свое собственное мнение. Так зачем повторять чужое? — взмолился Макэлпин, стремясь спасти что-то очень важное, что рушилось сейчас и в жизни самого Фоли. — Ты все понял шиворот-навыворот. Эта девушка вовсе не навязывает себя неграм. И в клуб она ходит совсем не затем, чтобы ловить там любовников. Уж это я наверняка знаю, — мягко и убежденно добавил он и рассказал Фоли о детской дружбе Пегги с семейством Джонсонов.
— Значит, она так это объясняет? — спросил Фоли после небольшого раздумья.
— Ничего она не собиралась мне объяснять.
— Но ты поверил.
— Да. А ты разве нет?
— По-моему, все это выдумки.
— Зачем ей это выдумывать?
— Неужели непонятно? Для того чтобы выставить себя в благоприятном свете.
— Раньше ты о ней так не думал, Чак. Ты говоришь с чужого голоса. — Макэлпин решил от ее имени воззвать к дружеским чувствам Фоли. — Ты же ей друг. Она нуждается в тебе, — начал он.
— Брось ты это, — с раздражением оборвал его Фоли. — Я знаю, что я говорю. Перестань.
— Да почему же ты вдруг решил, что именно раньше заблуждался на ее счет? Объясни мне это.
— Ну как тебе объяснить? — замялся Фоли. — В чем-то очень существенном она постоянно лжет. Такие женщины не могут жить без лжи, и ложь их состоит в том первом впечатлении, которое они на нас производят. Она помогает им снискать нашу нежность, одобрение, сочувствие, прощение. Они и впредь будут лгать, все время лгать, чтобы не потерять того, что уже завоевано. Они способны на что угодно, и всегда найдется простачок вроде тебя, который будет им верить да еще уверять других, что их, мол, просто неправильно поняли, когда такая курица залетит куда не надо и начнет метаться.
— Пегги — курица?
— Самая настоящая.
— Да брось ты! — возмутился Макэлпин. — Так и святую можно назвать курицей.
— Святую! Бог мой, Джим! Погоди, давай разберемся, — сказал Фоли уже совсем другим голосом. — Что ты вообразил себе о ней?
— Вообразил?
— Да. Что она такое для тебя?
— Не знаю, — Макэлпин смешался. — Понимаешь ли… Хотя нет, не знаю. Так что-то мелькнуло.
— Ну, ну, что мелькнуло?
— Трудно сказать. Право же, я не знаю. — Взяв вилку, он принялся царапать на скатерти какой-то узор, потом жалобно взглянул на Фоли. — По-моему, просто так: мелькнуло, и все…
— Что-то давнишнее?
— Возможно. Как раз сегодня ночью я об этом думал.
— Другая девушка?
— О нет. Скорее это похоже на то, когда вдруг совершенно неожиданно ты наткнешься на какую-то разгадку. — Он замялся, подбирая слова. — Помню, мы стояли в какой-то гостинице, в Париже, на правом берегу, после ввода наших войск, — начал он. — Шел дождь. Нам полагалось бы чувствовать себя счастливыми победителями, ведь мы так долго мечтали о том, как наконец-то попадем в Париж и будем веселиться здесь напропалую, а вместо этого измученные, усталые как собаки мы торчали в гостиничном номере, а вокруг был темный, залитый дождем, мертвый город. Мне кажется, у каждого из нас было ощущение, что такое событие следовало бы отметить. Но нам хотелось не праздновать, а спать. Мы то и дело повторяли, что надо бы куда-нибудь сходить, на что-то посмотреть. Но дождь все лил и лил. Говорили о женщинах. Один английский офицер, блондин — забыл уже его фамилию, — вдруг потянул меня за рукав и предложил выйти на часок прогуляться. Так сказать, ознаменовать освобождение Лучезарного Города, а там уж — и на боковую.
Англичанин этот никогда прежде не бывал в Париже, но все-таки потащил меня за собой. Мы вышли вдвоем под дождь. Темень — ни зги не видно. Мы куда-то долго плелись по грязи, собрались уже вернуться в гостиницу, когда наконец, расспросив о чем-то полицейского, мой англичанин коротко сказал мне: «Пошли». Не знаю точно, куда мы отправились. Кажется, это было неподалеку от Бастилии.
Мы вошли в какой-то подъезд, долго брели по темному проходу, потом открылась дверь, мы переступили через порог и окунулись в море света. Мы увидели битком набитый публикой маленький зал, амфитеатром спускавшийся к темному пятачку арены, окруженной белым барьерчиком. На кукольной этой арене прыгали два клоуна в своих причудливых костюмах, девушка в серебристом платье скакала на лошади, кто-то вел слона. И все это было облито сверкающим белым светом. Все было такое белое, чистое, волшебно-удивительное, чудесно-радостное и невинное. Может, все это показалось нам таким, потому что мы только что вышли из темноты, дождя. Мы вышли из войны. А этот крохотный, сверкающий огнями цирк был недосягаемо далек от войны. Все это меня так поразило, что я стоял разинув рот и только хлопал глазами. Это было прекрасно. Меня охватило ощущение радостной безмятежности. И вот…
Он осекся, заметив скептическое выражение на лице Фоли.
— Я не знаю. Может быть, и Пегги видится мне в каком-то таком…
— Оазисе счастья, — сухо сказал Фоли.
— Именно.
— Но ты больше не был в том маленьком цирке?
— Нет, и теперь едва ли смог бы.
— А к Пегги ты вернулся.
— Мы с ней виделись раза два.
— И напрасно. Во всяком случае, остановись хоть сейчас, иначе ты ее увидишь с очень уж близкого расстояния.
— Но как ты сам сказал, — улыбнулся Макэлпин, — я к ней вернулся, и раз уж так…
— А зачем? — Фоли покачал головой. — Чтобы тебя понять, достаточно взглянуть на эту скатерть, которую ты тут разрисовал узорами. Художественная натура.
— Ну и что?
— Ты что-то углядел в этой девушке, чего, по-твоему, не видно другим. Если бы ты мог это нарисовать, то и делу бы был конец и ты бы выбросил все это из головы. Но тебе захотелось, чтобы это нечто стало твоим. Мы, кажется, вернулись к отправному пункту.
— То есть?
— К Карверам. Вспомнил? Наверно, он с тобой не без причины заигрывает.
— И какая же причина?
— Кэтрин.
— Кэтрин? Да нет же, послушай, Чак, — смеясь, проговорил Макэлпин, — ты, кажется, вообразил себе, что интерес к этой девушке как-то изменил мое отношение к Кэтрин? Но это же вздор. Мы с Кэтрин люди одного круга, — продолжал он с самой искренней убежденностью, — она хорошая женщина. Мы с ней друг друга понимаем. У нас общие интересы, взгляды, одни и те же вкусы и привычки. Я не знаю, люблю ли я ее и сможет ли она когда-нибудь полюбить меня. Возможно, что мы к этому придем. Ну и прекрасно! Но эта Пегги, — он нахмурился, — как бы тебе объяснить? Мне никак не удается ее разгадать. После того, что я узнал здесь от тебя, это стало даже еще труднее. Мне хочется рассказать о ней Кэтрин. Ей тоже будет интересно. Я думаю, Кэтрин поймет ее лучше, чем ты. Она поймет и мое любопытство. Видишь ли, меня все это очень интригует.
