Питер Хёг - Условно пригодные
Наверное, поэтому я обратился к мыслям об оценке.
Но если не существует никакого способа определить, что хорошо или что плохо, почему все ведут себя так, как будто он есть? Почему они могли с такой уверенностью раздавать звездочки и оценки, и делать записи в личных делах, и определять, у кого есть математические и художественные способности, и представлять Хумлума для перевода в дом для слабоумных Сентралмишон на улице Геронсвай, и назначать мне неопределенный срок в интернате Химмельбьергхус, потому что мои средние способности явились отягчающим обстоятельством? Если нет никакого метода, то почему все так уверены?
Катарина очень близко подошла к объяснению.
Первый раз, в кабинете Хессен, она всего лишь сказала о звездочках и времени. Но этого было достаточно. Для меня этого в каком-то смысле было достаточно на всю жизнь до настоящего момента.
Откуда она могла это знать – то, что никто так и не смог доказать,- почему что-то одно лучше другого?
Она наверняка раньше особенно не размышляла об этом. Если уж на то пошло, то мне кажется, я думал больше, чем она. Чем больше страх, тем больше задумываешься. И однако она оказалась ближе к правде, чем кто-либо другой.
Вероятно, обычно не думаешь о том, что ближе всего к истине, к этому нельзя прийти сознательным усилием, это просто чувствуешь. А чувствовать ведь можно, даже если тебе всего шестнадцать лет.
Пока она говорила о его рисунках, он встал.
– Я знал, что это заговор,- сказал он.
Я снова усадил его на стул.
– Нам надо возвращаться,- сказал я.- Мы ушли в туалет.
Он меня не слышал.
– А ты, сестренка,- спросил он.- А ты-то где во всем этом?
Я знал, что он имеет в виду: она из хорошей семьи, и у нее не может быть проблем, так зачем ей все это – вот что он имел в виду.
И все-таки она его поняла. Что ей надо что-то предложить ему взамен, если она хочет привлечь его на свою сторону.
– Страшно, когда люди вешаются,- сказала она,- что они доходят до такого, но ведь не должно же так быть.
Она говорила так, как будто мы понимали, о чем идет речь, и как будто Август знал все о ее матери. Она рассказывала, что вообще-то ее отец все время казался тихим и спокойным, после смерти матери он как будто стал ненавидеть дневной свет, если можно так сказать. Часто он вообще не вставал, а когда вставал, то просто сидел в ожидании, что день закончится. Он мог подолгу сидеть, глядя на часы. Как будто пытался заставить секунды идти быстрее. В конце концов он отправился на их старый хутор в Швеции, куда они ездили каждое лето, и там повесился – в гостиной.
– В дверном проеме,- сказала она,- совсем не обязательно должно быть высоко, чтобы можно было повеситься: он обвязал себе шею веревкой, а потом сел, а к веревке привязал груз, и она затянулась, остановив кровообращение, так что он потерял сознание и всем своим весом потянул ее – и тогда умер.
– Когда такое происходит,- сказала она,- и остаешься с этим, то необходимо что-то сделать.
– А почему ты все время говоришь о лаборатории? – спросил Август.
Она начала петь. Всего лишь несколько строчек из псалма – можно было подумать, что она сошла с ума,- эти стихи я хорошо знал, мы часто пели их по утрам, однако сейчас они звучали совсем по-другому.
Мое сердце всегда пребывает у колыбели Иисуса,
Именно там собираются мои мысли в целое.
Она пела в хоре, и все же было невероятно, что теперь звучит один ее голос.
– Вот тут-то мне и пришла в голову мысль,- сказала она.- Нужно иметь место, где можно собраться с мыслями. Как у тех, кто молится. А это трудно сделать здесь, в школе. Питер говорит, что все тут словно в стеклянных туннелях. Нет никакой возможности думать самостоятельно. Лаборатория – это место, куда никого не пускают, так что ты можешь спокойно размышлять и работать над своим экспериментом.
Она встала и начала ходить по комнате.
– Он уже идет, этот эксперимент. Сейчас урок, мы находимся в другом месте, не в том, что положено по плану, мы вышли из стеклянного туннеля. Эксперимент уже начался. С нами начинает что-то происходить, вы чувствуете? Что же это происходит? А происходит вот что: начинаешь беспокоиться, хочешь вернуться назад, чувствуешь, что время идет. Это ощущение – наш шанс, можно почувствовать и узнать что-то, что при других обстоятельствах мы бы не увидели. Как тогда, когда я специально опаздывала,- я вышла за пределы того туннеля, по которому всегда шла, я увидела Биля, я на что-то обратила внимание.
Август сидел выпрямившись, ничего не говоря, но все его тело слушало.
– Он тоже боится,- сказала она.
– При чем тут я? – спросил Август.
Она стояла у другой двери, рядом с зеркалом, на двери был замок, неизвестно было, куда она ведет. Она ответила ему совершенно искренне:
– Нам надо выяснить, почему они тебя взяли. Это совершенно непонятно.
Это было сказано без всякого злого умысла. Просто она говорила все то, что думала.
В громкоговорителе послышался какой-то звук, я сделал им знак и убрал носки. Звук был совсем слабый – ясно было только, что к нам кто-то подключился.
Я надел носки, Катарина поставила стулья на место, совсем беззвучно. Потом я вышел на лестницу и посмотрел вниз.
Они поднимались с третьего этажа. Я вернулся и закрыл дверь. Это были Фредхой и Флаккедам, я узнал их по рукавам пиджака Фредхоя и рубашке Флаккедама. Могло бы быть и хуже, мог бы прийти сам Биль, он появлялся только при серьезных несчастных случаях, как, например, тогда с Акселем Фредхоем, или же если кого-нибудь исключали без разбирательства.
И тем не менее я решил, что все кончено, во всяком случае для нас с Августом – мы уже и так перешли все границы.
В дверь постучали. Они могли бы открыть ее, но в школе Биля всегда сперва стучали. В верхней части дверей в младшие классы были вставлены маленькие стеклянные окошки. До того, как появились громкоговорители, Биль обходил классы новых учителей и смотрел через окошки, чтобы проверить, справляются ли учителя с учениками. Если что-то было не в порядке, он заходил в класс. Но даже тогда он сначала стучал.
Катарина хотела что-то сказать, но не успела, они открыли дверь.
Обычно при таких проступках они запрещали ученикам общаться друг с другом какое-то время, например месяц или два, но в нашем случае имели место особые, отягчающие обстоятельства.
Нас расспрашивали по одному, потом нас изолировали друг от друга на неопределенное время. Каждому из нас приказали находиться на своем участке двора, они переселили Августа из моей комнаты назад в изолятор, однако в классе мы по-прежнему сидели вместе, поскольку на уроках все равно не было возможности разговаривать.
Допрашивал нас Фредхой. Мне он сказал, что его попросили передать мне последнее предупреждение.
II
1
Время?
Скоро я расскажу об этом, но не сейчас. Сейчас еще слишком рано.
Кафедра Биля была деревянной, с греческими колоннами. На кафедре было выгравировано: «Я и дом мой будем служить Господу», а еще ниже – «В тени крыльев твоих».
То есть защита и тьма. Словно курица, которая собирает своих цыплят под крыло. Как будто для того, чтобы защитить их от хищников.
Над надписью был школьный герб. Внимательные вороны.
Казалось, что вороны смотрят на надпись. Словно они те самые хищные птицы, которые наблюдают за цыплятами.
Сначала ни текст, ни изображение на гербе не были понятны. Потом их смысл нам растолковали, и в какой-то момент стало казаться, что все прояснилось.
Потом в голову пришла мысль, что школа скорее похожа и на курицу, которая защищает, и на Бога, и одновременно – на хищных птиц, то есть на воронов, то есть на Божьих посланников, гоняющихся за цыплятами.
В конце концов уже ничего не было понятно.
* * *За кафедрой и таким образом над головой ведущего урок Биля висела большая картина, изображающая бога Деллинга, открывающего врата утра. Молодой человек открывает большие ворота, и над кафедрой и классом появляется белая лошадь – Ясная Грива, конь дня, на картине была также изображена черная лошадь – Инеистая Грива, конь ночи, он направляется прочь.
Смысл этого раскрыл Биль. Это было изображение и утреннего пения, и знания, и науки.
Мужчина, Деллинг, на картине был довольно худеньким, словно маленький ребенок, и вообще был похож на Августа. Ничего особенного я этим не хочу сказать, на ней не мог быть изображен Август – ведь картина была написана в девятнадцатом веке. Просто после того, как нас разлучили, мне стало казаться, что они похожи.
Значит, получалось, что ты открываешь дверь и знания струятся к тебе, словно солнечный свет. Именно так все нам и объяснили. Значит, знания – это нечто, изначально существующее. Единственное усилие, которое надо сделать,- это открыться им.
