Ада Самарка - Игры без чести
Оранжевая весна среди морозов растопила многие сердца, и после революционных событий в атмосфере эйфории, белой пурги и теплого глинтвейна был заключен не один брак. Славка, как всегда, ничего не знал, влиятельных знакомых среди политических деятелей у него не имелось — заказы на агитационную продукцию поступали сами собой, без откатов и прочих вариантов. Когда вечером глава Центризбиркома объявлял о результатах, согласно которым победителем президентской гонки стал «ставленник рыжего таракана» — на протяжении полугода, похожий на Иосифа Кобзона, глядящий с билбордов по всему городу со слоганом «ТОМУ ЩО…», Славке было как-то все равно. В этом было бы глупо сомневаться, ведь в стране все давно было скуплено и поделено, и уступать власть посторонним людям никто не собирался. Телевизионный эфир отдаленно напоминал советское время — навязчивая пропаганда премьерских добродетелей: вот он в шахтерском городке общается с рабочим народом, вот он «срочно вылетел» туда, где беднотища и голытьба, отрезанная от объективных новостей, молится на него как на Бога. Все обстоятельно и убедительно, как четыре года спустя в России. Но буквально через полчаса после эфира с главой Центризбиркома Киваловым и к Славке домой, без звонка, примчались Вадик с какой-то девицей, обвязанные оранжевыми ленточками.
— Быстро собирайся! Оденься тепло, у тебя есть лыжный костюм?
Девица — румяная, раздухарившаяся — без разрешения полезла в шкаф в прихожей.
— Оранжевое что-то есть?
— Ты что, охренел? Куда вы собрались?
— На Майдан! Наши все уже там, так, давай быстро! Где лыжный костюм?
— Я Ане отдал…
— Но он же мужской! На хрен он ей?
— Мы расстались, не знаю…
Девица, перелопатив полку с шарфами и перчатками, вытянула рыжий женский платок с символикой Совета Европы — сувенир из Брюсселя.
— Я возьму, ага?
— Давай одевайся, стоять долго будем. Так, зайчик, пойди поставь чайник. Ты этой Ане термос не отдавал, я надеюсь?
— Нет…
Уже в лифте девица торжественно, как пионерский галстук, повязала Славке на рукав куртки пластиковую оранжевую ленточку.
На центральной площади и впрямь стояло много людей, и это ничем не напоминало пьяненькую толпу на День города или какой-то другой праздник. Все были трезвые, не толкались, в воздухе витало что-то незнакомое, тревожное и страшно возбуждающее (не в сексуальном плане, конечно). Такое, что хотелось сбросить труху, вскочить на баррикады и, размахивая над головой содранной курткой, проявить себя как мужчина и человек. В воздухе пахло приключениями и азартом, куда более интенсивными, чем все то, что с хрустом ломало скуку на гонках стритрейсинга и загородных состязаниях по пейнтболу.
Стоять было холодно, они периодически садились в Вадиковский красный спортивный «Ниссан» и ехали большим кругом через Институтскую, мимо Лавры, через мост Дружбы народов на площадь Леси Украинки, к большому белому зданию Центризбиркома, сигналя «Ю-ЩЕН-КО!» и ловя одобрение в толпе на тротуарах.
Чуть позже, поддавшись на уговоры бойкой девицы, Славка отпечатал несколько огромных транспарантов со словами «КИВАЛОВ ПИДРАХУЙ» («посчитай», по-украински), с которыми они получили обширную поддержку среди единомышленников на Майдане и перед зданием Центризбиркома. Транспаранты потом быстро разошлись среди многочисленных новых знакомых. Реакция народа оказалась совершенно неожиданной для правящей власти, которая рассчитывала, что выйдет пара калек с флажками, помашет, на том и разойдутся, как бывало до этого. Но нет, на Майдан вдруг ринулся весь средний класс, от которого такого не ждали. Несмотря на холод, простаивающий бизнес и прочие неудобства, офисные работники и менеджеры среднего звена вдруг массово подхватили идею оранжевой справедливости. Оранжевый оказался очень удачный цвет, свойственный мировоззрению прогрессивной молодежи и омолаживающий всех остальных: обнажившийся вдруг изъян в течении социально-политической жизни будто таил в себе массу прочих чудес. Ну а рыжие шапочки, шарфики и значки потом стали брендом, очень успешным, пока сын нового президента не был уличен в каком-то неприятном скандале, связанном с единоличным обладанием правами на него. Вообще, весь этот фантастический политический переворот был совсем не страшным, это было как какой-то флэшмоб, как игра.
Именно с Майдана вспыхнула Славкина вторая молодость. Ей было пятнадцать лет — одевалась во все черное, читала Кастанеду, Маркеса, Фаулза и была как-то печально мудра, в своих суждениях напоминала видавшую жизнь тетку. Все ее движения были жесткими, зрелыми и полными усталости человека, проработавшего всю жизнь. Девочка курила «Винстон» и разговаривала приятным глубоким голосом. Конечно, Славка не был ее первым мужчиной. Когда было еще темно и слякотно, они часами сидели в уютных прокуренных «кнайпах» для духовно и материально обеспеченной молодежи, всяких «кофейнях-антресолях» и иже с ними, и разговаривали на умные темы. Потом ехали к Славке домой и долго, со вкусом, занимались любовью. В какой-то момент Славка даже подумал, что, наверное, влюбился. Она часто вспоминалась ему во внеурочное время — с распущенными волосами в дверном проеме, освещенном низким зимним солнцем, с солнечными пятнами на лоснящемся ламинате, босая, в его рубашке. Они познакомились в культовом месте киевской и не совсем киевской молодежи — в подземном переходе под бывшей площадью Октябрьской Революции. В состоянии эйфории и человеколюбия они с Вадиком и его девицей прибились к стайке каких-то студентов с гитарой. Вадик, несмотря на часы «Радо» и рубашечку «Кашарель», вполне сходил за своего в любой компании — прыщеватенький, лохматый, глаза горят, говорит на их языке, братается со всеми, пьет пиво из горлышка. Девчонки поглядывают с правильными чувствами — насмешкой, вызовом и тихой настороженностью. Славка, впрочем, снискал определенную известность во время своего недолгого пребывания под землей (ни до, ни после этого он не бывал больше в торговом центре и переходе под самым сердцем столицы, где тепло и сладко пахло картошкой фри, от метро несло болотной вонью цветочного склада, а в воздухе висел густой табачный дым). Сопляки-студенты, помимо разговоров об оранжевых делах, периодически подкатывали к нему со всякими коммерческими проектами. Ох, и умиляли они Славку своей провинциальной напористостью, максимализмом и самолюбованием. Они пытались с ним спорить, причем сразу агрессивно, с напором, как принято, наверное, в институтах, подвергать сомнению правильность того или иного течения. Современные мальчишки вдруг все оказались какие-то низкорослые, тщедушненькие, многие с серьгой в ухе и с хвостиками. А девочки все, наоборот, выглядели старше своих лет. С той девочки, утомленной ночным революционным дежурством, начались их первые, не совсем удачные игры без чести.
19
Дни Валерии были совсем не бесцветными и монотонными, как принято считать теми, на самом деле несчастными, людьми, у кого нет собственных детей. Ей очень нравилась эта уютная рутина, нравилось просыпаться, когда муж уходил на работу (она не могла раньше, ведь нужно было ночью вставать по нескольку раз), нравилась их спальня — в бирюзовых тонах. Закрытые гардины давали уютный интимный полумрак. Спальный гарнитур «Виктория» в стиле Людовика XIV, кремового цвета, им подарили родители в честь возвращения в отчий дом. Кровать с ортопедическим матрасом, большой шкаф, комод и зеркало в раме в тон. На комоде, как показывают в зарубежных фильмах, стояли две любимые фотографии, вставленные в стеклянные рамочки, — их свадьба и выписка из роддома.
Валерии нравилось чувство легкой необжитости, вернее, процесс обживания новых цветов, запахов, поскрипываний пола и дверей, новое освещение в ванной комнате и новый звук текущей воды. Муж уходил, благоухающий одеколоном (мужская серия из каталога «Эйвон»), в белоснежной рубашке, черных брюках и форменном галстуке, наклонялся к ней, целовал в слегка опухшую от сна щеку и говорил: «Пока, зая».
В четверть девятого на работу уходили родители мужа. До шести вечера дом принадлежал ей безраздельно. Кроватка сына стояла пока в их комнате, хотя рядом была прекрасная детская. Просто вставать несколько раз за ночь было тяжело. Пока добегала до Антошки, уже все успевали проснуться, поэтому кроватку перенесли в спальню. По режиму сын должен был просыпаться на утреннее кормление в шесть утра, но график сместился, и он, наевшись во внеурочные четыре, потом спал, как правило, до восьми. В восемь приходилось его будить, потому что пора было кушать.
Валерия была прекрасной хозяйкой. И хорошей матерью. Ей, как человеку аккуратному, прилежному в учебе и работе, нравилась гармония преодоления трудностей. Нравилась новая противоестественность всего, что происходило вокруг, потому что все было как надо. Можно, конечно, кормить младенца по требованию, можно пренебрегать режимом, но это не жизнь, а разболтанное следование течению жизни. Как надо — это чтобы было тяжело, да, но и порядок чтоб был, только тогда жизнь можно назвать правильной и полноценной.
