Валентин Черных - Воспитание жестокости у женщин и собак. Сборник
— Плюс-минус месяц.
— А если операция пройдет благополучно, на сколько я могу рассчитывать?
— Если будете лечиться в нашей клинике, то еще на четыре года. — И добавил: — Четыре года — это очень много, это почти тысяча пятьсот дней. Мы знаем, что вы воевали. По времени — это целая война. А вы, наверное, помните каждый день на войне.
Профессор родился в пятидесятые годы и никогда не воевал, может быть, раза два дрался в школе и запомнил эти драки на всю жизнь.
Я отказался от операции. В чудеса я не верил. После поездки в Швейцарию прошло два месяца. Не многим удается узнать дату, когда тебя не станет, но, наверное, каждый задавал себе вопрос: что бы я сделал, если бы узнал? Оказывается, ничего. Когда-то я хотел застрелить любовника своей дочери, который заставил ее сделать аборт, и она не смогла родить мне внука. А теперь мне некому оставить все то, что я собрал за свою жизнь. Никто не знал о моем богатстве. Солдаты вывозили из Германии часы, комбинации из вискозы для своих жен, аккордеоны, патефоны — то немногое, что можно унести в вещмешке и в двух чемоданах.
Офицеры отправляли контейнеры с перинами, постельным бельем, разобранными велосипедами.
Генералы везли мебель, люстры, автомашины.
Я не сам понял, мне объяснили, что настоящую ценность представляют только антикварные вещи и полотна известных художников. Я вывез две картины Рубенса — и не только потому, что это Рубенс, мне действительно нравилось обилие женской плоти на его картинах, — несколько картин малых голландцев, Ван Гога, Дега. В каталогах немецких музеев эти картины считались пропавшими. У меня была музейная коллекция золотых и серебряных монет, ящики с монетами весили двенадцать килограммов. Мои охотничьи ружья принадлежали когда-то Вильгельму Второму и Герингу.
После войны я купил Кустодиева, Дейнеку, а когда женился на Татьяне, подарил ей ожерелье, принадлежавшее, как определили эксперты, императрице Анне Иоанновне и вывезенное немцами из Петергофа.
Я бы мог передать это в Пушкинский музей или в Эрмитаж, но теперь не исключено, что все это вернется в Германию. Конечно, это справедливо, но мои личные трофеи тоже справедливы — на войне солдат всегда имел не только награды, но и трофеи. Я не то что мечтал — мечтать совсем не в моем характере, — я хотел стать основателем династии, чтобы драгоценности императрицы передавались бы от моей дочери моей внучке, потом правнучке.
Решение, что делать с картинами, монетами, драгоценностями, я пока отложил, хотя понимал, что решать придется в ближайшее время. Если картины вернутся в музеи, от меня останутся несколько строчек в каталогах: «Картина из частной коллекции генерала Полякова». Но несколько строчек — слишком мало для моей жизни. И тогда я решил, что должен написать книгу. Я всю жизнь молчал. Соглашался, выполнял и молчал. Не соглашался, выполнял и молчал. Такие были правила. Сейчас, когда все наши секреты раскрыты, я могу снять с себя обет молчания. Я сам выбрал издательство «Сенсация». Они выпускали книги воспоминаний без купюр. Сработала давно отлаженная система. На одной из книжных презентаций журналистке, которая очень любила секреты, вскользь намекнули, что генерал Поляков пишет мемуары. В тот же вечер эта информация дошла до издателя. Они понимали, что генералу из Главного разведывательного управления есть что рассказать, к тому же спрос на Берию, Сталина, секреты атомного и ракетного строения на новом витке нашей истории снова возрос. Следующий день у них, вероятно, ушел на сбор сведений о генерале, на следующее утро мне позвонили. От двух первых литературных обработчиков я отказался: они работали по советскому стандарту, вставляя общие тексты, которые я сам всегда пропускал при чтении мемуаров. Что принесет новенькая, киноведка-неудачница, я узнаю только завтра. Единственное, что я знал точно, что не могу потратить на книгу больше трех недель.
Послышался легкий перестук лап Бенца по паркету. Его биологические часы отсчитывали пять часов после прогулки. В безвыходных ситуациях, то есть когда его не выводили, он терпел и двенадцать часов.
Бенц подошел и лег рядом. Я назвал его по имени моего друга Бенциона Моисеевича Гурвича, которого похоронил три года назад. В разведке в отличие от КГБ работало довольно много евреев. Сколько бы ни было чисток и сокращений, они оставались. Со знанием языков, с особым мышлением, им не было равных в выработке таких легенд, чтобы агент не провалился, выжил. Может быть, потому, что их предки учились выживать веками, у них, наверное, инстинкт выживания сформировался уже на уровне ДНК.
Я кивнул, Бенц встал на задние лапы, лизнул меня, — я позволял ему так выражать свою преданность.
— Дальний маршрут!
Бенц вильнул хвостом и сел возле поводка. Он знал много слов. Я надел ремни с кобурой, которая помещалась под мышкой, — плоская, из хорошей кожи, точно подогнанная под именной вальтер. Этому вальтеру было больше пятидесяти, стрелял я из него один раз в год для проверки, в тире я обычно стрелял из «стечкина», очень тяжелого пистолета, чтобы не расслаблялись мышцы правой руки. Я стрелял с левой, но хуже, — генералам этого достаточно.
Я набросил куртку, проверил карманы: ключи от машины, ключи от квартиры, сигареты, зажигалка, нитроглицерин, водительские права, разрешение на право ношения оружия с указанием номера пистолета, кошелек с деньгами. Все это уместилось в семи карманах куртки. Я прицепил поводок к ошейнику Бенца, и мы вышли из квартиры.
Бенц дошел до куста в палисаднике, где он обычно задирал лапу, посмотрел на меня, я кивнул, и он пустил свою первую струю. На привычном маршруте, когда не надо метить новую территорию, он задирал лапу обычно восемь-десять раз.
В последние годы я ездил на «вольво», она хорошо заводилась зимой, когда я ленился отгонять машину в гараж и оставлял во дворе, и была одной из самых прочных машин при столкновении.
Бенц запрыгнул на заднее сиденье. Он прикрывал мой тыл, бросался мгновенно, если не только открывали переднюю дверцу и вообще приближались к машине.
У немецких овчарок довольно примитивная психика, но хорошо отработанное задание они запоминают на всю жизнь.
Полгода назад я остановил машину, и пьяный мужичонка открыл дверцу, сунул голову в салон: «Шеф, подвези». Бенц среагировал мгновенно. Он головой и лапами выбил мужика из машины, но сам не выпрыгнул, так был отдрессирован. Я вышел посмотреть, не разбил ли голову об асфальт незваный пассажир, но тот уже бежал к ближайшему подъезду. Оглянулся, увидел оскалившуюся пасть Бенца и скрылся в подъезде, захлопнув за собой дверь.
До лесопарка на Левобережной я добрался за тридцать минут. Поставил машину на обочине, включил сигнализацию и пошел с Бенцем в лес. Он бежал невдалеке, боковым зрением следя за мной. Если сзади приближался человек, Бенц перемещался ближе ко мне. Если меня обходили слева, Бенц перемещался вправо и немного вперед, ему хватило бы доли секунды, если бы человек попытался сделать резкое движение, доставая нож или пистолет.
В лесу было тихо, щебетали какие-то птицы. Я мог определить очень немногих птиц: воробья, ворону, кукушку, соловья, жаворонка, как обычный городской житель, — полковым разведчиком я был очень недолго.
Бенц стоял рядом и, задрав голову, смотрел на меня. Его всегда настораживало, если я замедлял шаги или останавливался. Собака привыкает к стереотипам. Вышел гулять — гуляй. И если вносились изменения — это был уже непорядок. А всякий непорядок, отклонение от нормы настораживали его — слишком длинные пальто, большие рюкзаки, пьяная, нечеткая походка.
— Нормально, — сказал я ему, — но в твоей жизни могут произойти изменения…
Бенц слушал меня, наклонив голову. Он пытался услышать знакомые слова, чтобы по ним определить, что последует дальше. Но слова «изменения» в его собачьем лексиконе не было. А мне пора было подумать, с кем он проведет как минимум еще десять лет своей жизни.
Я взял его из питомника «Красная звезда» три года назад, изучив предварительно не только его родословную, но и родословную его родителей и дедов. Мне нужна была собака с уравновешенной психикой, но недоверчивая, с бойцовскими и сторожевыми качествами. За три года я и он стали единым целым. Он признавал и любил только меня. Если собака живет в семье, она выбирает кого-то одного хозяином, но привязана и к другим, любит детей, терпит женщин. Бенц не любил ни детей, ни женщин. Женщины были крикливы, а дети пугались и плакали. Бенц обходил их, якобы не замечая, но я-то знал, что он замечает и запоминает все.
Я сел на скамью и сказал:
— Гулять!
Бенц носился между деревьями, поглядывая на меня, и, когда он бросился ко мне, я понял, что сзади или рядом кто-то есть, и к тому же их не меньше трех. У Бенца ощетинился затылок. Я пристегнул поводок к ошейнику, хотя был абсолютно уверен, что он не нападет первым, но ведь первыми могут напасть они. Такое однажды уже было. Трое набросились на меня, а Бенца ударили металлическим прутом. При более точном ударе ему могли перешибить позвоночник. Обычная собака при таком ударе будет лаять, но уже не подойдет к тому, кто так больно ударил. Бенц сбил с ног ближайшего, положил на землю второго. Они пытались встать, но он рвал им руки и плечи. С третьим я справился сам. Но всех троих мне пришлось везти в травмпункт, и им всем троим зашили раны от клыков Бенца. Зубы собаки продавливают плоть, и рана похожа на небольшую ямку. Такие раны подолгу не заживают. Я позвонил в милицию. Оказалось, что на счету этих троих несколько ограблений. На суде я не был.
