Питер Акройд - Повесть о Платоне
Мадригал. Но Платон, конечно же, городит чушь? Ведь нет ни верха, ни низа. Ни внешнего, ни внутреннего. Ничто существующее не укрыто от человеческого взора.
Сидония. Да, вероятно. Но Платон всегда был горазд на неожиданности.
Мадригал. И как, интересно, он смог бы влезть в этот подземный мир Крота, имеющий всего три или четыре измерения?
Сидония. Пришлось бы сплющиться. Почему ты смеешься?
Мадригал. Слыхала, как Искромет забавно рассказывал?
Сидония. Нет.
Мадригал. Он шел к храму, чтобы исцелиться, и встретил Платона. Знаешь, что Платон ему сказал? «Чем стремиться к излечению, Искромет, лучше бы ты исследовал свою болезнь и постарался поумнеть от страдания».
Сидония. Я думаю, Искромет нашел, что на это ответить?
Мадригал. Конечно. Он сказал ему: «Ты, Платон, возможно, считаешь себя умным-преумным человеком. Да, ты всегда таким был — с тех самых пор, как мы познакомились на церемонии наречения имен. Но порой создается впечатление, что ты не знаешь ничегошеньки».
Сидония. А что Платон?
Мадригал. Пустился в пляс.
Сидония. Что?
Мадригал. Пустился в пляс, топоча по земле. А потом ответил как-то по-особенному, нараспев. «Искромет, — пропел он, — твой свет по-прежнему искрится, но видеть ты не видишь. Я умен как раз потому, что ничего не знаю».
Сидония. Вот уж необычайное заявление! И тем не менее, имея дело с Платоном, я уже как-то привыкла к необычайному.
41
Сидония. Я обеспокоена из-за тебя. Кажется, ты потерян для нас.
Платон. Имеет ли это значение?
Сидония. Но ты в своих доводах многое упускаешь. Наш мир мягче, чем ты готов признать. Знаешь, например, что я делаю, когда я одна? Плыву в нежном потоке моих сновидений, и порой мне сопутствуют ангелы.
Платон. Ты им что-нибудь говоришь?
Сидония. Нет. Они шепчут мне, но понять их я не могу.
Платон. Они сопутствуют нам с тех пор, как возник мир, но по-прежнему могут только шептать.
Сидония. Иногда я слышу их в музыке.
Платон. Или в голосах детей.
Сидония. Но почему они здесь?
Платон. Для них нет другого места. И притом они существуют везде. Это я только теперь начал понимать…
Сидония. Я разговаривала с Мадригалом…
Платон. Мадригал очень умен, но, когда дело касается поисков истины, нетерпелив. Он не умеет слушать. Искромет и Орнат такие же. Но в этом нет ничего удивительного. Горожане Ньюгейтского прихода славятся дурным характером[42], жители Сент-Джайлсского — наклонностью к благотворительности[43]. Если так, то жители нашего прихода, возможно, отличаются нетерпением.
Сидония. Нетерпеливые обитатели Пирожного Угла? Интересная теория. Я как раз только что сказала Мадригалу, что от тебя, Платон, только и жди чего-нибудь эдакого.
Платон. Колокол зовет на новое слушание. Надеюсь, что оправдаю твои ожидания.
42
Положись на нашу милость к тебе, Платон. Доверься нам.
Я могу доверяться только моей судьбе. На этом я стою — или падаю, не знаю; как бы то ни было, иначе вести себя я не мог. Мне не легче изменить мою жизнь, чем изменить цвет моих глаз. Они белы, как ваши глаза, и совесть моя тоже бела.
Совесть — это совесть, совместное ведание, общее знание. Мы — единый город. Он — тело, а мы — его члены. Как можешь ты желать отделения от нас?
Мне было видение, и я должен о нем рассказать. По-другому я поступить не могу.
Ты прекрасно знаешь, что у нас не бывает раздельных видений. Это невозможно. Хуже: это кощунство.
Вы, кажется, полагаете, что я действую в одиночку. Но нет. У меня есть душа. Это она повела меня в путешествие.
43
Платон. Там, в Золотом переулке, я нуждался в тебе. Где ты была?
Душа. Ты нуждаешься во мне всегда. А взамен, согласись, я прошу тебя лишь об очень немногом. Но скажи мне: ты твердо решил идти вперед — в пещеру?
Платон. Вперед? Может быть — назад?
Душа. Это было твое желание — отправиться туда. Я здесь, чтобы сопровождать тебя, а не вести.
Платон. Там может пойти дождь, как в былые дни. Может подуть ветер, выпасть роса.
Душа. Былые дни. Вечно былые дни. Выдержишь ли ты жар их ложного солнца? Сможешь ли жить в их пыли?
Платон. Признаю: я боюсь всего этого. Боюсь их тесной, кипучей жизни. Их слепой потребности в росте и расширении. Тише. Слышишь голоса?
Душа. Я ничего не слышу.
Платон. Я чувствую, что они близко.
Душа. Возможно, ты их и слышал. Но уверен ли ты, что они не внутри тебя?
44
Вновь кощунство. Наши души не разговаривают с нами.
Как вы можете быть в этом уверены?
Наши души не являются нам.
Вы ошибаетесь. После путешествия я уснул, и когда я пробудился, она сидела подле меня. Она, помню, пела сама для себя, а потом я открыл глаза.
45
Платон. Долго ли я отсутствовал?
Душа. Трудно сказать.
Платон. Где ты меня нашла?
Душа. Здесь. Среди твоих бумаг.
Платон. Это было тяжкое путешествие. Я словно бы вошел в пещеру и перемещался под нашей землей. Могло ли существовать такое место?
Душа. Раз ты его видел — оно существует.
Платон. Значит, это было не видение? Не греза?
Душа. А ты сам как думаешь?
Платон. Я верю, что это было настоящее.
Душа. А я, в свой черед, верю тебе. Других, конечно, тебе будет не так легко убедить.
Платон. Других?
Душа. Но по крайней мере, ты сделал первый шаг. Увидел то, что прежде было невообразимо.
Платон. Как это говорится? У меня открылись глаза. Теперь я примусь потихоньку будить остальных.
46
Так вы отказываетесь поверить, что я спускался в темную пещеру, где жили обитатели древнего Лондона? Горожане, послушайте меня. Прошу вас послушайте. Может быть, я ошибся. Я чувствовал и верил, что спускаюсь под землю, но, возможно, то была просто ущербность моего воображения. Возможно, они повсюду вокруг нас — просто мы с ними не видим друг друга. Вот вы опять смеетесь. Этим вы доказываете мою правоту. Может быть, мы не хотим их видеть. Или они не хотят видеть нас. Не знаю. Каким-то образом мы оказались разделены. Но я убежден: их мир переплетен с нашим.
47
Твои собственные слова обличают тебя. Признаваясь в сомнениях по поводу своего путешествия, ты ожидаешь при этом, что мы поверим твоим россказням?
Я всегда только и делал, что рассказывал россказни. О том, как наши души впервые вышли на свет в эпоху Орфея, когда божественное человеческое очнулось от сна и объяло нас. О том, как в недобрую эпоху Апостолов мы научились молиться и страдать. Об эпохе Крота я сейчас говорить не буду, а что касается сменившей ее эпохи Чаромудрия, я рассказывал, как с ее приходом мощь человеческая вновь пробудилась и процвела. Мы вглядываемся в эти былые эпохи с великим вниманием. Мы учредили Академию, чья единственная задача — изучать старинные верования. Но в состоянии ли мы исследовать тех, кто жил прежде нас, и судить о них? Может быть, это они нас исследуют?
Ты поистине неподражаем, Платон. Ты меняешь аргументацию на каждом шагу.
Я просто рассуждаю. Я ничего не утверждаю. Я всегда полагал, что рассуждение не приносит вреда.
Наше мнение на этот счет может отличаться от твоего.
Значит, все-таки меня судят за то, что я думаю иначе, чем вы? Тогда, право же, наша эпоха не лучше, чем любая из прежних.
Вот опять ты погружаешься в обманчивые грезы.
Приходило ли вам на ум, что жизнь каждого из нас — своего рода греза и что пришла пора очнуться? Может быть, мы — греза людей эпохи Крота? Может быть, они — наша греза? Может быть, божественное человеческое еще не пробудилось и все минувшие эпохи вплетены в ткань его сновидений?
Глупость за глупостью, Платон. Довольно. Мы знаем, что существуем. Мы знаем нашу историю. Мы — не выдумка, не плод чьего-либо воображения.
Прошу прощения. Насколько я знаю, городской обычай разрешает обвиняемому высказываться в свою защиту свободно и открыто. Если мне будет позволено рассказать горожанам все, что возникало в моих мыслях и воображении после путешествия, тогда, возможно, они отвергнут выдвинутые против меня обвинения в обмане.
Хорошо. Они сигнализируют о согласии. Тебе позволено. Продолжай.
48
