Джозеф Хеллер - Голд, или Не хуже золота
Джоанни рассмеялась.
— Разве это не смешно?
— Нет. И тебе бы тоже не было смешно, если бы ты через день лицезрела его и эту сумасшедшую.
— Гусси вовсе не глупа.
— Она просто сумасшедшая.
— А мне она кажется очень милой. И умной.
— Она съезжает с шариков, — мрачно сказал Голд. — И папаша тоже. Каждый раз, когда я их вижу, они съезжают все дальше и дальше.
— Она дала мне хороший совет на свой южный манер, — стала рассказывать Джоанни. — Она посоветовала мне обзавестись собакой. Бездетным супругам, сказала она, не о чем говорить, если у них нет собаки. И еще она мне сказала, чтобы мы не сидели лицом друг к другу, когда едим дома вдвоем, и еще, чтобы избегали шумной пищи за завтраком, особенно хрустящих хлопьев, которые шуршат, лопаются и щелкают во рту, и мяса, которое нужно долго жевать. — Она подражала Гусси просто бесподобно. — Так вот, — продолжала Джоанни, помрачнев, — детей у нас нет и собаки тоже, а поэтому нам не о чем говорить, кроме как о его бизнесе и торговле недвижимостью или страховании и обо всех людях, которых он не любит. Мы сидим за едой друг против друга, и нас тошнит от физиономии, которую мы видим перед собой. А он, когда жует, производит ужасные звуки, и я тоже. Если бы во время наших завтраков или обедов, которые мы съедаем дома в одиночестве, не трещало радио или не гремел телевизор, то, я думаю, мы бы оба в петлю полезли. Обед длится шесть минут, а кажется, что проходит вечность.
Голд чувствовал себя неуютно, его внезапно охватило чувство жалости и неловкости. Ведь она по-прежнему была его младшей сестрой. Наклонившись вперед, он прикоснулся к ее руке указательным пальцем.
— Послушай, Джоанни…
— Тони.
— Тебя зовут Джоанни.
— Когда я стала актрисой, я официально сменила имя.
— Ты когда-нибудь играла на сцене?
— У меня не вышло. Иногда я получала работу в кордебалете, но я не умела танцевать.
— Останься до субботы. Приходи на день рождения к Розе.
Она сразу же отказалась.
— Мне нужно до возвращения домой повидать кой-кого в Палм-Бич. Я не люблю, когда они все вместе. Вчера вечером я обедала с Розой, Максом и Эстер, а попозже встречусь с Идой. Я говорила с Сидом. Без Мьюриел я вполне могу обойтись, но я ей все равно позвонила. Кажется, я уговорила ее поменьше играть в покер. Она теперь лучше относится к Виктору? — Ответ Голда был отрицательным. — Кажется, Роза глохнет.
Голд вздохнул с облегчением, когда его подозрения подтвердились.
— А Макс стал глотать слова. Ты заметила?
— Он много пьет днем. Роза мне сказала.
— Ему вообще нельзя пить, — с удивлением сказал Голд. — Мне она никогда об этом не говорила.
— Ты, наверно, никогда не спрашивал. Она говорит, что это его успокаивает.
— Он всегда так хорошо ко всем нам относился, — припомнил Голд. — Он был нашим первым зятем.
— Как бы ты себя чувствовал, — спросила Джоанни, — если бы тебе пришлось проработать больше сорока лет на почте, а потом трястись от страха из-за того, что тебя завтра могут выкинуть на пенсию?
— Неважнецки, — признал Голд. — И пил бы я гораздо больше, чем теперь.
— Отвратительно. Господи… они все всю жизнь провели на одной работе. Вот почему я поспешила удрать с Кони-Айленда. Мне была невыносима мысль о нищенском существовании. У моей подружки Шарлотты, — той, с которой я убежала, чтобы участвовать в конкурсах красоты, — отец был сапожником. Представь себе, каково это сегодня — иметь отца сапожника или портного.
— Ты когда-нибудь выигрывала на конкурсах?
— Я занимала третьи-четвертые места. Мне не хватало веса.
— О детях они ничего не говорили?
— Ты что, сам никогда не спрашиваешь?
— Мы избегаем этой темы.
— Норма сейчас в Сан-Франциско, живет с одним психологом без диплома, работает где-то по социальной части и все еще доучивается, если только ей можно верить; что до меня, то я этому не очень верю. Аллен, говорят, музицирует где-то в Испании или Северной Африке, но мы-то с тобой знаем, что он наркоман и, вероятно, голубой, хотя они и не догадываются. Скоро сюда придет письмо, и мы узнаем, что он умер. Роза думает, все это случилось, может быть, из-за того, что она пошла работать. Она поплакала немножко. И Макс тоже.
— Вот поэтому я и не спрашиваю, — сказал Голд. — Передай ей, я считаю, что она ни в чем не виновата. Тоже самое происходит и с детьми, матери которых не работают.
— Тебе нужно почаще видеться с ними, — сказала Джоанни.
— Мне и сказать-то им особо нечего. А с тех пор, как умер Менди, Эстер меня просто изводит. Она все время цепляется.
— К чему?
— А ко всему. Она могла бы жить с кем-нибудь из своих детей. Они оба будут рады.
— В отличие от нас, — сказала Джоанни.
— В отличие от нас. Жаль, что она не выходит за этого Милта.
— Он пока что не сделал ей предложения. Да, она мне сказала, — продолжала Джоанни, — что ты, вероятно, будешь работать в Вашингтоне, в правительстве.
— Ну, думаю, это еще не скоро. Что Джерри на это скажет?
— Это от тебя будет зависеть, — добродушно встретила его сарказм Джоанни. — Если твое имя будет часто появляться в газетах, то он одобрит. А нет, так он бы предпочел хвастаться тобой как университетским профессором.
— Постараюсь соответствовать, — пошутил Голд. — Скажи Джерри, пусть не беспокоится о книге. Книги читают очень немногие, а мои — так вообще почти никто. Пусть не сомневается, его имени я там не назову и постараюсь не ссылаться на примеры из его жизни.
— А как насчет моей?
— Господи, я не знаю, Джоанни…
— Тони.
— У меня пять сестер, один брат, трое детей, жена, отец, мачеха, а зятьев, племянников и племянниц так просто не счесть. И обращаясь к какой-нибудь теме, я почти неизбежно касаюсь кого-нибудь из них. Если я это делаю, они недовольны, если нет, они дуются. Трудность в том, что я должен написать о жизни еврея в Америке, а я даже не знаю, что это такое. С тобой мама когда-нибудь говорила о сексе?
— Мне было всего девять, когда она умерла.
— А отчего она умерла?
— Ей сделали какую-то операцию.
— У нее был рак?
— Не думаю. Спроси у кого-нибудь еще.
— А что у нее было с шеей? Она все время ходила забинтованная, да?
Джоанни не была уверенна. — Я этого не помню. Тебе нужно спросить у кого-нибудь другого. Мы же были младшими. А если хочешь знать мои впечатления о жизни еврея, то я тебе могу сказать. — Голд почувствовал, как холодок пробежал у него по телу. — Жизнь еврея — это сплошные попытки не быть евреем. Мы теперь играем в гольф, пьянствуем, берем уроки тенниса, разводимся, как все нормальные американцы-христиане. Мы ругаемся. Мы потрахиваемся на стороне, изменяем мужьям и женам и громко говорим о делах постельных.
Голд в ужасе отпрянул. — Я не хочу, чтобы ты так со мной говорила, — с легким упреком, почти с мольбой в голосе сказал он. — Я чувствую себя неловко.
— Это часть твоей жизни еврея, — сказала она.
— И много ты потрахиваешься на стороне?
— С тех пор как вышла за Джерри — нет, — ответила она и поддразнила его. — Я делаю кое-что похуже. Я ем свинину.
С САМОГО начала Джулиус Голд настороженно относился к идее кондоминиума. На Голде было пальто и кашне, а еще, когда машина Сида подрулила к тротуару на Манхэттен-Бич, он надел кожаные перчатки. Зимнее пальто на Гарриет было застегнуто на все пуговицы. Вязаную шапочку она натянула на самые уши. Сид нес в руке легкий плащ.
— Бррр — ну и холодина! — сказал Голд.
— Заморозки, — сказала Гарриет. — Погода пошла на холод.
— Я этого не чувствую, — сказал отец Голда безразличным тоном, скрывавшим возмущение. Джулиус Голд был одет в безмятежно-голубой джемпер и легкую летнюю спортивную рубашку. Он трусил по дорожке в вельветовых темно-синих тапочках с золотой монограммой из двух букв на каждом. — Может быть, за домом теплее, — безучастно сказал он.
Молча провел он эту троицу по нижнему этажу на открытое, залитое солнцем крыльцо. В одном направлении открывался прекрасный вид на океан. В другом — был виден Шипсхед-Бей, забитый раскачивающимися у причала рыболовными катерами. Задувавший время от времени морской ветерок был просто живителен.
— Вам принести одеяла? — с изысканной вежливостью предложила мачеха Голда, усаживаясь на скамейку. Она была в плоской соломенной широкополой шляпке с разноцветными помпонами выглядела весело и совершенно сумасшедшей.
Сид откинулся к спинке шезлонга и блаженно подставил лицо под солнечные лучи. Пора было начинать.
— Город, — сказала Гарриет, элегически прикудахтывая, — с каждым днем становится все грязнее.
— Я этого не заметил, — сказал Джулиус Голд.
— Преступность растет.
— Но не в этом районе, — сказал неунывающий старик. — Меня никто ни разу и пальцем не тронул.
