Глория Му - Жонглеры
– Хорошо живем, правда? Вот бы так всегда, – говорил Артем. – Хорошо и мирно. Почему так нельзя с тем, кого любишь?
– Можно. Просто мы не умеем.
– Я умею.
– Ага. С Майкой – особенно.
– С Майкой… С Майкой мы еб…сь все время как кроли. Нет, не в смысле какая-нибудь сраная страсть, а нормальная биологическая совместимость. Страсть – она так, до послезавтра, а совместимость – она навсегда. От этого знаешь как крышу рвет? Как будто несешься на волне, а все вокруг мелькает, мелькает… Время просто улетает. И себя не помнишь – можешь любую х. ню сделать, кажется, что все – нормально и все – хорошо. Все важно, и все не важно, то есть если это биологическая совместимость, то она во всем, понимаешь? Человек тебе подходит во всем, и даже не важно, трахаешься ты с ним или нет… Из рук выпустить трудно, правда… И все равно, что он говорит, – просто слушаешь голос. И все равно, что он делает, – просто смотришь на него… Смотришь, и тебе хорошо, тепло так… Бред, в общем, полный… Ты на него смотришь, и такое чувство – вот я и дома, понимаешь? А потом с другими ничего и не выходит. Все вроде и ничего так, но все время домой хочется… Ты понимаешь?
– Не-а. Просто запоминаю.
– Ну понятно. Ты-то любовью серьезно никогда не занималась…
– Чего-о-о?
– Ну… Я имею в виду – любовью. Как другие телки. Чтобы заморачиваться – упромыслить себе мужика, ходить за ним потом, охранять от всех, чтоб он не трахнул там кого ненароком… Ты сама как мужик – у тебя всегда есть какие-то свои дела, в которые никому нет ходу…
– Слушай, ну нельзя, чтобы не было у человека никаких других дел, кроме любви. Или кроме работы. Надо – все, а иначе это убожество, однобокость, инвалидность и оловянность. Нельзя быть одноногим и оловянным солдатиком, врубись.
– Ага, и стальной одноногой балериной. Опять же пашешь с утра до ночи, а мужа – вон.
– Минуточку. С мужем другая байда вышла на этот раз.
– Какая же это?
– Так детей не хочет. А я зачем замуж тогда шла? Я что, не найду с кем потрахаться без штампа в паспорте?
– А чего не хочет?
– А говорит, прикинь: «Я хочу, чтобы ты любила меня и заботилась обо мне, а дети будут тебя отвлекать от заботы обо мне, любимом…»
– А ты чего?
– А я говорю: «Милый. Я готова стирать твои носки, кормить тебя плюшками, мыть полы и выполнять другие супружеские обязанности, в том числе родить тебе пару крепких карапузов, любить их и заботиться о них. Но. Усыновлять чужого затридцатилетнего ребенка и быть ему родной матерью – это извини. Я увольняюсь. До свиданья, счастья в личной жизни».
– Слушай. Прости. Но у тебя же были проблемы… с этим… с детьми. После травмы. Прости…
– Ну были. Не было бы, так я давно уже с тройней бы ходила, как цыганка… Так он же и пробовать не хочет! Следит как сокол, чтобы я случаем не залетела. Вот бесит меня это.
– Да… Это я врубаюсь… Я бы тоже детей хотел… Аська – она такая прикольная! Я боялся поначалу, что будет раздражать – визг там, писк, то-сё, пеленки… А ни фига не раздражает… Так прикольно! Масенькая такая… Майка, как в инстик поступила, оставляла ее мне… И на целый день! Ничего, прикольно очень… Слушай, темнеет уже, по ходу, с этюдами мы стормозили, пора возвращаться. А давай в «Ксению» зайдем, по коньячку накатим?
– А давай.
В баре «Ксения» было пусто, как и во всем городе.
Барменша, увядший цветок с тусклыми волосами, в домашних тапочках и вечно рваных чулках, была к нам по-матерински добра и снисходительна – носила к столику коньяк и лежалые шоколадные конфеты, ставила записи Моррисона, хотя он наводил на нее тоску, и позволяла Тарасику сидеть за столом и есть мороженое из вазочки.
Мы уютно напивались, сын адмирала негромко убеждал нас, что это – конец; Артюша, не отвлекаясь ни от выпивки, ни от разговора, быстро рисовал графические открытки на маленьких листках цветной бумаги – бегущие люди, летящие листья, следы на песке, – туда же вписывал короткие стихи и дарил барменше каждый раз, когда она приносила нам коньяк и кофе.
И каждый раз она трогательно смущалась: «Ой! Мне?!» – уносила листок и вешала над стойкой. Их собралось там уже штук тридцать, смешных, всяких. Сверху висела ее любимая, с мотоциклистом – Ездок беспечный пересел на форд; подушки безопасности комфорт, чуть ниже лирическая композиция – ковырнула ножиком мне сердце, улыбнулась и уходишь в дверцу, в пол лежу, уткнувшись мордой, оказалось – не такой и гордый.
Барменша смахивала слезу:
– Какой талант! Тебе бы, Артюша, песни писать!
– Ага, народные, – улыбался он и, закончив очередной шедевр, читал мне вслух:
мои друзья и подругипревратились вдруг как-то сразу(так мне показалось)в голоса телефонных трубокклочья сказанных фразстрочки слов на экране
Как? Хорошо, Гло?
– Пре-крас-но!
– А куда все делись, правда? Вот мы с тобой сидим выпиваем и закусываем, но это же раз в сто лет бывает… Не с кем и в Крым съездить…
– Так мы с тобой уже старые выдры, Артем. Поди, под тридцатник… Люди в этом возрасте уже заводят себе своих собственных людей для этих дел, а с чужими не шляются…
– Ты опять про детей, что ли?
– Детей. Жен. Мужей. Кого поймают, того и заводят. Как ты говорил? Упромысливают и потом от всех охраняют. Чтобы было с кем в Крым ездить…
– А любовь?
– Ну не всем же везет. Можно и так договориться. Люди боятся одиночества. С детства и навеки.
– Какая фигня! Слушай, а где Тарасик?
– Не знаю. Может, под столом уснул?
Мы полезли под стол, и тут выяснилось, что коньяк был пит не зря – и меня, и Артема заносило, мы теряли равновесие и стукались лбами.
Нас это не остановило – мы обползали весь бар на четвереньках, заглядывая под каждый стол, призывая Тарасика, к нам подключилась барменша, но собака как в воду канула.
– Может, он убежал? – спросила барменша.
– Кто? Тарасик? Быть не может, он не из таких, – заплетающимся языком ответил Артюша.
– Все же пойду посмотрю на улице. – Я, покачиваясь, пошла к выходу, распахнула дверь.
На крыльце изваянием застыл Тарасик – стеклянный взгляд, заиндивевшие усишки – видимо, он сидел тут уже давно.
– Кутечка моя! Что же ты здесь сидишь? – Я подхватила собаку на руки, и в нос мне ударил густой коньячный дух.
Проведя короткое расследование беспрецедентного случая с собачьим пьянством, мы выяснили, что кто-то из нас случайно плеснул Тарасику в вазочку с мороженым коньяку. Пес, не будь дурак, выпил, но с непривычки его замутило. Будучи настоящим гусаром, он счел ниже своего достоинства пачкать в баре, вышел наружу, заблевал всю лестницу, но с пьяных глаз не смог открыть дверь и вернуться обратно. Почему не отозвался голосом, когда звали? Так пьяный же, какой спрос.
– Докатились! На троих с собакой соображаем, – сказала я, укладывая спящего Тарасика в кресло – начинающий алкоголик в тепле сразу отрубился.
– А чем тебе не компания? Хотя – да, надо валить отсюда, а то и не заметим, как органично вольемся в ряды аборигенов… Чисто спьяну.
– Ну пошли тогда.
– Погоди, надо ему пива взять. Чтоб не ломало поутру…
Мы купили Тарасику бутылку «Баварии» и покинули бар, а утром – и Симеиз.
* * *На этот раз я чуть не пролетела нужный мне поворот. Ноги шли и шли себе сами, я втянулась в бодрый армейский ритм. Я любила ходить пешком, особенно если надо было о чем-то подумать, вот рефлекс и сработал – наоборот.
Задумавшись, я чуть не прошла мимо – заправка и кафе «Астрель», а рядом уходящая в сторону от шоссе бетонка.
Я пошла по узкой дороге, трогая нарядные осенние кусты – бледно-зеленый, желтый, желтый, оранжевый, алый, багряный, фиолетовый, желтый, желтый…
Солнце палило все сильнее, и если бы не милосердный ветер, жара была бы невыносимой.
Я вспомнила Артюшин шедевр, из раннего:
Я – ветерЯ – ветерЯ – ветер, а ты?Ты – чайник!
И усмехнулась.
Давно мы не виделись, ох давно. Последние полгода я думала о нем почти каждый день, это было моей утренней мантрой – пила кофе, смотрела в окно и думала: вот завтра поеду к Артюше, завтра поеду к Артюше в Киев, и мы помолчим. Мне надо было помолчать с ним, подумать (о себе, о жизни, почему я снова как мчащийся по вертикальной стене мотоциклист: стоит снизить скорость – и упадешь), взглянуть на его дочку, я знала, что Зина родила ему девочку, он прислал мне эсэмэску одним словом: «Дочка».
Я увидела недостроенный дом, а за ним – поворот на дорогу, на этот раз из щебенки, и свернула туда. Как в сказке – сначала пойдешь по песчаной дорожке, потом по глиняной, потом по каменистой…
Дорога плавно огибала холм, и сразу за ним начиналась добротная ограда – гранитное основание, чугунное кружево, и рядом – пешеходная дорожка, выложенная каменными плитами.
Я приблизилась к высоким кованым воротам, толкнула створку, вошла.
