Меир Шалев - Русский роман
Рылов нашел в ней союзницу, способную хранить тайну. По ночам она ходила с ним в вади на встречи с агентами, помогала ему прятать гранаты в тайниках и ликвидировать евреев, сотрудничавших с англичанами. Они обнимались на ящиках с гранатами, с головы до ног обсыпанные белым порошком взрывчатки, и, когда Рылов, с его скудным запасом метафор, однажды назвал ее «Шварцлозе», по марке своего любимого ружья, она уже не обиделась.
Она вышла за него тайком, в окружении стены людей «а-Шомера». Им приготовили в подарок татарское седло, благородную кобылу, по коже которой пробегала непрестанная дрожь, а также связанного и скулящего тивериадского раввина, который провел свадебную церемонию, хотя на глазах у него была черная повязка.
Через год Тоня родила дочь, так и не поняв, что забеременела, потому что Рылов отмахивался от ее утренних жалоб, заявляя, что тошнота и рвоты — обычные последствия длительной возни с гелигнитом[57].
Сладкий Маргулис, неизменно доброжелательный, неспособный мелко ревновать, помнить злое и лелеять мысли о мести, пришел в дом Рылова с большой банкой меда в левой руке и со своей новой подругой Ривой Бейлиной, которая опиралась на его правую руку. Рива была пионеркой из Рабочего батальона, и он встретил ее в поезде в Цемах. Тоня, еще измученная родами, посмотрела на своего бывшего возлюбленного и его подругу и почувствовала шероховатое прикосновение досады. На той же неделе она впервые поссорилась с мужем. Рылов, верный давним правилам конспирации, хотел сохранить в тайне даже рождение собственной дочери, и на этот раз Тоня обиделась по-настоящему, до ненависти и слез.
Даниэль, сын Фани и Элиезера Либерзонов, родился в один день с моей матерью Эстер. Он привязался к ней с той первой минуты, когда их впервые положили на земле на одном одеяле. Им обоим исполнилось тогда три недели.
Было так. Дедушка, бабушка, Либерзон и Фаня отправились в сад, взяв с собой новорожденных, и дедушка стал показывать всем, как следует подрезывать молодые грушевые деревья, чтобы они выросли в форме бокала. Садовые ножницы позвякивали в его руках, и он не переставал язвительно насмехаться над утверждениями советского селекционера Мичурина, будто признаки, приобретенные фруктовыми деревьями в ходе их жизни, передаются по наследству потомкам. Фейга, слабая и бледная после родов, легла на землю и положила голову на Фанино бедро, следя за тем, чтобы змея или оса не укусила и не ужалила детей. Даниэль поднял безволосую головку, поворочал ею во все стороны и с усилием повернулся к Эстер. Мальчику было всего три недели, и Фаня не поверила своим глазам. Она не могла представить, что ее младенец уже способен различить девочку и хочет лежать к ней лицом. Но бабушка Фейга сразу поняла, что случилось, и про себя подумала, что дедушка может насмехаться, но Мичурин все-таки прав.
В тот же вечер Даниэль впервые пополз, и, когда бабушка Фейга с маленькой Эстер собрались домой, все с удивлением наблюдали, как этот ребенок ползет за ними, точно маленькая упрямая ящерица, и при этом непрерывно вопит. Прошло несколько бессонных недель, прежде чем родители поняли, что он вопит не от голода и не от того, что у него режутся зубы, а от желания увидеть девочку Миркиных.
«Чепуха! — сказал мой двоюродный брат Ури. — Я тебе скажу, почему он орал на самом деле. Потому что это жутко больно, когда у тебя две недели подряд торчит сразу после обрезания».
Посреди ночи Фаня принесла в нашу палатку посиневшего, задыхающегося от воплей сына и попросила дедушку и бабушку извинить за беспокойство. Еще не научившись ходить, Даниэль уже научился взбираться, как обезьянка, на колыбельку своей возлюбленной. Там он охватывал Эстер руками и ногами, как голодная цикада обнимает сочную ветку, умолкал и немедленно засыпал.
Теперь он целые дни был под наблюдением бабушки. Когда Эстер забирали спать или купать, он разражался такими воплями, что их можно было услышать по ту сторону голубой горы. В семь месяцев он научился ходить и бегать, чтобы отныне сопровождать свою маленькую возлюбленную повсюду. А имя «Эстер» он стал выговаривать раньше, чем «мама» и «папа».
Бабушка Фейга любовно наблюдала за этими малышами. Она всегда верила, что у каждого человека где-то в мире есть пара, суженый или суженая, предназначенные ему на небесах.
«Просто кто-то делает так, что они рождаются на разных концах земли, — говорила она Фане. И вся их жизнь проходит потом в слезах, а они не понимают почему. А вот моя дочь и твой сын случайно родились в одной деревне».
«Как Адам и Ева в раю», — сказал Яков Пинес, молодой тогда вдовец с разбитым сердцем, которого очень взволновала младенческая любовь Даниэля Либерзона и Эстер Миркиной. Он не мог дождаться, когда они наконец вырастут и придут к нему в первый класс.
«Рассказ о рае — это, на самом деле, рассказ о любви, а не о грехопадении, — заметил он однажды на очередной встрече деревенского Библейского клуба, самого регулярного и самого бурного в мошаве. — Подумать только, они были единственной в мире парой, один на один с Творцом и со всем сущим».
Элиезер Либерзон вскочил. «Меня не так волнует, что Адам был один на один с Творцом, — сказал он, — как то, что он был один на один с Евой».
Участники обсуждения переглянулись с понимающей улыбкой. Неприязнь Либерзона к Богу и его любовь к своей Фане славились на всю Долину. Пинес был на седьмом небе. Он всегда искал в Танахе только лишь человеческое содержание и конкретные сведения о природе Страны. Усердные исследователи и те деляги да проповедники, что выискивали в Библии политические инструкции и лицемерные нравоучения, были ему отвратительны.
«Сердце человека да земля нашей Страны, извечно томящиеся в страданиях, — вот единственное, что сохранилось неизменным с тех давних времен», — заключил он очередную беседу.
Любители Танаха вышли из учительской палатки, освещая себе дорогу керосиновыми лампами и с трудом вытаскивая ноги из топкой жижи. «Всякий рай имеет свою змею, — сказала бабушка своей подруге Фане. — И она всегда выскальзывает из травы, раньше или позже».
«А ее змея живет в России, — прошептала Фаня Либерзон. — И плод с Древа Познания прибывает сюда в запечатанном голубом конверте».
Фейга посмотрела на маленького Даниэля, который лежал на спине и сосал палец своей возлюбленной. Глаза его сияли от счастья. «Этот никогда в жизни не посмотрит на другую женщину», — сказала она.
Бабушка умерла, когда Даниэль и Эстер были еще детьми, и не увидела, как моя мать отвернулась от своего воздыхателя. А бабушкина любительская фотография, увеличенная копия той, из дедушкиного комода, с теми же черными девичьими косами и маленькими сжатыми кулачками, в той же белой вышитой льняной блузке, долгие годы стояла на полочке в Фаниной кухне. Ее взгляд на ней словно расходится по обе стороны объектива. Уже подростком я знал, что так смотрит женщина, которая «страдала от того, что ей не хватало любви».
«Моей подруге Фане» — было написано на портрете.
В те дни никакой деревни не было еще и в помине — лишь два ряда белых палаток, с трудом различимых сквозь ядовитую завесу болотных испарений и комариных крыльев, — но уже высились там и сям первые сараи, посреди улицы стояло большое корыто для животных, и повсюду бегали куры, поклевывая пыль.
Затем дедушка посадил, метрах в ста от своей палатки, несколько деревьев — гранат, оливу, смоковницу— и два ряда виноградных лоз породы «Жемчужина» и «Шасли». На стволы и лозы он прикрепил таблички с надписями из Танаха: «Расцвели ли гранатовые яблони», «Маслины будут у тебя во всех пределах твоих», «Кто стережет смоковницу, тот будет есть пледы ее» и «Виноградная лоза даст плод свой»[58].
Гранатовое дерево быстро состарилось. Загустевшие слезы желтой смолы облепили его гниющий ствол, и на нем лишь изредка завязывались одинокие и уродливые плоды. Вначале дедушка впрыскивал в него целебные растворы и поливал ядами против насекомых, но, когда ничего не помогло, Пинес сказал, что «это дерево источил червь сомнения, и судьба его решена». А первый дедушкин виноград съела филлоксера, и ему пришлось перевить его на калифорнийские дички, хотя Калифорния, страна его брата-предателя Иосифа и в то же время великого селекционера Бербанка, всегда пробуждала в нем смешанные чувства.
Зато его смоковница и олива еще и сегодня, в окружении серых надгробий, травянистых лужаек и декоративных деревьев, бурно плодоносят в полноте своей силы и предназначения. Смоковница, которой коснулись его волшебные руки, разрослась так буйно и дико, что с нее натекают огромные лужи клейкой и резко пахнущей камеди. А олива приносит красивые зеленоватые плоды, покрытые приятными желтыми точечками масла.
Дедушка был наделен особым даром выращивания деревьев. Садоводы всей Страны советовались с ним и посылали ему зараженные листья и яички бабочек-вредителей. Деревья, росшие в его саду, изумляли даже специалистов. Каждый год огромные стаи бульбулей и агрономов совершали паломничество в нашу деревню, чтобы посмотреть и попробовать «миркинские фрукты». Я и сам помню, как люди со всей деревни приходили к нам осенью — поглядеть, как дедушка собирает свои оливки.
