Ричард Форд - День независимости
– А что мне еще остается? – отвечаю я. – Хотя я жалел бы, что не продал вам дом. Уверяю вас. Потому что тогда вы могли бы, по крайней мере, помереть в своем доме, а не в «Сонной Лощине».
– Скажите это моей вдове, – говорит Джо Маркэм и проходит мимо меня в дверь, предоставляя мне захлопнуть ее и бежать к машине в слабой надежде не промокнуть до нитки.
И ради чего все это? Да ради продаж.
3
Сидя в моей идущей по шоссе 1 кондиционированной «краун-виктории», Маркэмы – Джо впереди, Филлис сзади – вглядываются в суету и спешку дождливого утра так, точно едут на похороны родственника, которого никогда не любили. Конечно, в любом дождливом летнем утре зреют семена хмурого отчуждения. Однако дождливое летнее утро, проводимое вдали от дома, да еще когда личные твои тучи никуда не ползут, но нависают над тобой, легко порождает чувство, что ты смотришь на мир из могилы. Я это знаю.
По моему мнению, любой страх реальности (а именно его Маркэмы и ощущают, тут все просто и ясно) порождается не самой покупкой дома, которая с не меньшей легкостью может стать одним из наиболее обнадеживающих, хоть и не обязательных переживаний бытия, и даже не боязнью потерять деньги, что в реальности случается сплошь и рядом, но холодным, непрошеным, всегда присущим Америке пониманием того, что мы ничем не отличаемся от любого другого придурка, хотим того же, что он, питаем такие же, как у него, чахлые вожделения, дрожим от таких же испугов и иллюзий и вообще сработаны на одну с ним никчемную колодку. И, приближаясь к завершающему моменту – когда сделка будет заключена и записана в регистрационную книгу, – мы чувствуем, что еще глубже и безвестнее увязли в переплетениях нашей культуры, а шансы увидеть когда-нибудь Китцбюэль стали для нас еще более жалкими. Чего все мы хотим, разумеется, так это чтобы наилучшие возможности оставались открытыми для нас как можно дольше; хотим не делать никаких очевидных шагов, но и не прозевать, на манер последнего обормота, шага правильного. И эта особая разновидность тревоги вынуждает нас застревать на скверном троепутье в очумелом состоянии лабораторной крысы.
Если бы я, к примеру, спросил у Маркэмов, которые сейчас безразлично глядят на поливаемые дождем загородные домишки, грузовики и автофургоны, громыхающие мимо, плеща водой из-под колес едва ли не в их безмолвные лица, – если бы я спросил у них, основательно ли и всесторонне обдумали они решение покинуть вермонтское захолустье ради более легкой, более удобной жизни с опрятными тротуарами, надежной пожарной службой, приезжающей трижды в неделю мусорной машиной, они рассердились бы. О господи, нет, закричали бы они. Мы просто обнаружили, что имеем черт знает какие странные потребности и удовлетворить их могут лишь достоинства жизни в пригороде, о которых нам прежде и слышать не доводилось. (Хорошие школы, торговые центры, опрятные тротуары, приличная пожарная служба и т. д.) На самом-то деле я уверен: Маркэмы ощущают себя колонистами, отнимающими пригороды у людей (вроде меня), которые прожили тут годы, ценили их мало и обзывали нехорошими словами. Хоть я бы и удивился, если бы неприязнь, которую внушает Маркэмам мысль о необходимости жить как все, не сочеталась в них с обычным консерватизмом первопроходца, требующим не заходить слишком далеко, а в данном случае – обойтись без слишком уж многочисленных кинотеатров, слишком безопасных улиц, слишком частой уборки мусора, слишком чистой воды. Без поднятой до головокружительных высот планки обычной жизни в пригороде.
Моя работа – и нередко я с ней справляюсь. – привести Маркэмов в состояние более благодушное, добиться, чтобы их не так пугало несознаваемое ими и очевидное: они похожи на соседей (поголовно неинтересных) и счастливы, поскольку думают, будто это не так. Когда мне это не удается, когда я продаю дом, оставив первопроходческую озабоченность покупателей нетронутой, это означает обычно, что через 3,86 года они снимутся с места и снова отправятся на поиски – вместо того чтобы осесть и позволить времени плыть мимо них, как это делают люди (то есть мы, все остальные), коих никакие тревожные мысли не донимают.
Приближаясь к Пеннс-Неку, я сворачиваю с шоссе 1 на 571 нью-джерсийское и вручаю Филлис и Джо распечатки спецификаций: пусть начинают встраивать дом Хаулайхена в окрестный контекст. В дороге они почти все время молчали – позволяя, решил я, утренним эмоциональным ранам затягиваться в тишине. Филлис задала мне вопрос о «радоновой проблеме», которая в Вермонте остается, по ее словам, куда более серьезной, чем готово признать большинство ее тамошних соседей. Ее голубые, немного выпученные, словно от базедовой болезни, глаза сузились, как будто радон был в этом северном ящике Пандоры всего лишь единственной из угроз и опасностей, повергавших Филлис в тревогу, которая ее преждевременно старила. А там еще имелись: асбест в отопительной системе школы, тяжелые металлы в колодезной воде, бактерии В. coli, дым лесных пожаров, углеводороды, бешенство лис, сусликов, полевок, не считая падальных мух, гололеды и промерзание почвы, – девственная природа со всеми ее инями и янами.
Я заверил ее, что в Центральном Нью-Джерси радона можно не опасаться: почвы у нас песчано-глинистые, а дома большинства знакомых мне людей «очищены» и защищены уплотнителем году примерно в 1981-м, при последней радоновой панике[20].
У Джо слов для меня нашлось еще меньше. Когда мы приближались к повороту на шоссе 571, он посмотрел в боковое зеркальце на уносящуюся от нас трассу и пробормотал вопрос: где находится Пеннс-Нек.
– В хаддамской зоне, – ответил я, – но по другую сторону Первого шоссе и ближе к железной дороге, а это плюс.
Он помолчал некоторое время, а потом заявил:
– Я не хочу жить в зоне.
– Чего ты не хочешь? – спросила Филлис. Она листала прихваченный мной для Пола экземпляр «Доверия к себе» (старый, потертый, заново переплетенный в зеленую кожу, он у меня еще с колледжа).
– Бостонская зона, нью-йоркская зона. Никто никогда не говорит «вермонтская зона» или «аликиппская зона». Хватает простого названия.
– Выражение «вермонтская зона» я слышала, – ответила Филлис, изящно переворачивая страницу.
– Колумбийская зона. – Джо произнес эти слова, как бранные.
Филлис промолчала.
– Чикаголенд, – продолжал Джо. – Пригородная зона. Далласская зона.
– Покрасили бы ее, что ли, а то ведь совсем незаметна, – сказал я, минуя металлическую табличку «Пеннс-Нек», похожую на номерной знак и почти заслоненную толстыми стволами тисов. – Вот мы и в Пеннс-Неке.
Никто мне не ответил.
Строго говоря, Пеннс-Нек – не такой уж и город и тем более не «зона». Просто несколько опрятных, среднего пошиба жилых улиц по обе стороны от оживленного 571-го, что соединяет обильные густые рощи соседнего Хаддама с постепенно уходящей вниз, отданной легкой промышленности, перенаселенной прибрежной равниной, где дома продаются в изобилии и стоят недорого, да только Маркэмов не интересуют. В прошедшие десятилетия Пеннс-Нек мог похвастаться опрятностью голландско-квакерского поселения, островка посреди моря плодородных нив, ухоженных каменных стен, обсаженных кленами и гикори ферм, богатством фауны и флоры. Теперь же он стал еще одним стареющим спальным районом, используемым в этом качестве другими спальными районами, что и побольше, и поновее, – даром что его жилищный фонд устоял под натиском современности, сохранив серьезное обаяние старосветского пригорода. Однако нетронутого городского центра в нем не осталось – лишь пара домашних антикварных магазинчиков, ремонтирующая газонокосилки мастерская и заправочная станция с продуктовой лавочкой прямо у шоссе. Местное начальство перевело свои офисы (я это проверил) в маленький торговый центр другого городка, стоящего дальше по шоссе 1. Мне доводилось слышать на Риелторском совете Хаддама прочувствованные разговоры о том, что штату следовало бы лишить Пеннс-Нек городского статуса и передать его налоговым службам округа, уменьшив тем самым ставки. За последние три года я продал здесь два дома, хотя обе купившие их семьи уже перебрались на север штата Нью-Йорк, подыскав там работу получше.
Но по правде сказать, я показываю Маркэмам дом в Пеннс-Неке не потому, что считаю его тем, чего они от меня ждали все это время, а потому, что он им по карману, да к тому же они, на мой взгляд, отвергли уже достаточно домов и этот могут купить.
Как только мы сворачиваем с 571-го влево, на узкую Френдшип-лейн, минуем, продвигаясь на север, череду неинтересных жилых улочек, которая завершается Чарити-стрит, рокот и гул движения по шоссе 1 перестают лезть нам в уши и мы попадаем в ласковый, ничем не нарушаемый покой тихих домов, что стоят опрятными тесными рядами среди высоких деревьев, ухоженных кустов и лужаек, на которых шипят утренние брызгалки (и никаких тебе круглосуточных автостоянок), – все это начинает заполнять собою пространство, в котором так нравится поселяться нашим тревогам.
