Салман Рушди - Восток, запад
— Он хочет тебя видеть, — сказала в трубку Люси. — Про марсиан он, кажется, забыл.
Элиот сидел перед пылавшим камином, и на коленях у него лежал красный плед.
— А вот и злой гений космических просторов! — воскликнул он и вознес руки над головой, то ли приветствуя меня, то ли изображая ужас. — Дорогой мой, бес ты пучеглазый, посиди со мной, пропустим по стаканчику, а потом опять примешься за свои злые дела.
Люси вышла, оставив нас вдвоем, и он заговорил о своей болезни, трезво и вполне разумно. Трудно было поверить, что это он с завязанными глазами вел машину по встречной полосе. Когда «находит», сопротивляться безумию невозможно, сказал Элиот. Но между приступами он «совершенно нормален». Он наконец понял, что шизофрения отнюдь не позор, а болезнь, как любая другая, понял и смирился, voilà tout[28].
— Я решил выздороветь, — доверительно сказал он. — Я снова сел за работу — сейчас сижу над Оуэном Глендоуром[29], — и до тех пор, пока не трогаю оккультизма, все в порядке. — Крейн был автором двухтомного научного труда о тайных и явных европейских оккультных течениях в девятнадцатом и двадцатом веках, который назывался «Гармония сфер».
Элиот понизил голос.
— Между нами, Хан: я попутно нашел способ лечения шизофрении. Я уже написал лучшим у нас специалистам. Ты и представить себе не можешь, какой эффект. Похоже, я и впрямь открыл нечто новое, они это все признали, остальное — дело времени.
Мне вдруг стало грустно.
— Знаешь, проверь-ка, где Люси, — шепотом добавил он. — Она стала врать, как шлюха. И, представь себе, подслушивает! У нее эти новые штучки. В холодильнике и то микрофон. В масленке.
Элиот представил меня Люси в 1971 году в кафе, где подавали кебаб, и я — хотя мы и не виделись десять лет, с тех самых пор, когда ей было двенадцать, а мне четырнадцать и мы поцеловались на прощание в последний вечер на песчаном берегу Джуху, — сразу узнал ее и почти испугался, как бы история не повторилась. Золотоволосая мисс Люси Эванс, дочь владельца одной известной бомбейской компании, была особой в высшей степени самостоятельной. Она ни словом не обмолвилась о том поцелуе, а я решил, что она, наверное, о нем забыла, и тоже ничего не сказал. Но вскоре Люси принялась вслух вспоминать о верблюжьих бегах на берегу Джуху и о свежем, с пальмы, кокосовом молочке. Ничего она не забыла.
Люси была обладательницей небольшого баркаса, которым очень гордилась, древнего суденышка, когда-то служившего на флоте, но давно отработавшего свой срок. У него была острая, как нос, корма, была самодельная рубка-каюта, и еще был невероятно дряхлый движок «торн-крофт» с ручным приводом, слушавшийся только Люси. Когда-то баркас ходил до Дюнкерка. В память о бомбейском детстве Люси назвала его «Бугенвилья»[30].
Вместе с Люси и Элиотом мы плавали на «Бугенвилье» несколько раз — в первый раз с Малой, потом без нее. Мала, тогда уже доктор Мала, то есть доктор (и по совместительству миссис) Хан, ни более ни менее — Мона Лиза Медицинского центра на Хэрроу-роуд, пришла в ужас от богемного образа жизни на борту судна, где все обходились без ванны, писали за борт, а ночью, чтобы согреться, укладывались все вместе, состегнув четыре спальных мешка в один.
— В моей системе приоритетов, — сказала Мала, — комфорт и гигиена находятся в категории «А». Не буди спальный мешок, пока он спит тихо. Я остаюсь дома при своих «Данлопилло»[31] и ватерклозете.
Однажды мы дошли на этом баркасе до Трента, прошли Мерсийский канал, дошли до Миддлвича, потом взяли на запад к Нантвичу, прошли на юг до Шропширского канала и вернулись в Лланголлен. Люси стала замечательным шкипером, обнаружив и недюжинную силу, и жуткую властность, какой я раньше в ней не замечал. Элиоту в тот раз необходимо было попасть в Кембридж на лекцию какого-то «великого» австрийца «Нацизм и оккультные науки», и две ночи мы провели вдвоем. Мы высадили его в Крю и зашли поужинать в ресторанчик, с отвратительной кухней, зато весьма претенциозный. Люси захотелось заказать бутылку вина, «rose», как она сказала. Официантка презрительно поджала губы:
— Красное по-французски «rouge», мадам, — промычала она.
Красное ли, розовое ли, выпили мы его чересчур много. И когда состегнули мешки на «Буген-вилье», то сразу будто вернулись на берег Джуху. Вдруг Люси, целовавшая мне лицо, неожиданно пробормотала: «Безумие, любовь…» — и легла на другой бок, повернувшись спиной ко всему нашему далекому прошлому. А я вспомнил про Малу, про не слишком далекое свое настоящее, и в темноте покраснел от стыда.
На следующий день ни она, ни я ни словом не обмолвились о случившемся. Мы опоздали ко входу в тоннель с односторонним движением, но Люси решила не ждать трех часов, полагавшихся по расписанию. Она велела мне взять фонарь, отправиться по берегу в тоннель и медленно идти там по узкому бечевнику, а сама повела баркас. Понятия не имею, что мы делали бы, встреть мы другое судно, но на скользком, разбитом бечевнике думать о чем-то кроме как о том, чтобы не свалиться, было невозможно, а я, в конце концов, был всего-навсего матросом и выполнял приказания.
Нам повезло: мы прошли и вскоре увидели свет. Я был в белом свитере, который весь испачкал о стенки тоннеля ярко-красной грязью. Та же грязь была на ботинках, волосах, на лице. Я хотел было вытереть потный лоб и нечаянно размазал ее на глазу.
А Люси, в восторге от успеха нашего незаконного предприятия, вопила:
— Черт возьми, наконец ты хоть что-то нарушил! — Когда-то в Бомбее, в юности, я был приличен до неприличия. — Теперь понял? Риск оправдывает себя, в конце-то концов! — орала она.
Безумие. Любовь. Когда я услышал от Люси про гонки по встречной полосе, я вспомнил и красное вино, и тоннель. Сутки, проведенные нами на борту «Бугенвильи», были на свой манер тоже небезопасны. Запретные поцелуи, запретный проход в темноте. Мы остались тогда целы, он теперь тоже. Обыкновенное везение. На мой взгляд.
Что нас заставляет терять голову?
— Всего-навсего нарушение биохимического баланса, — считал Элиот.
Ночью, после юбилейной иллюминации, он решил сам сесть за руль и так гнал машину по темным деревенским дорогам, что и мои биохимические балансы едва не вышли из-под контроля. Вдруг, без всякого предупреждения, Элиот резко затормозил и остановился. Ночь была светлая, с ясной луной. Справа на склоне холма было видно стадо сонных овец и маленькое, обнесенное оградой кладбище.
— Хочу, чтобы меня похоронили здесь, — заявил он.
— Никак нельзя, — откликнулся я с заднего сиденья. — Сначала, знаешь ли, придется умереть.
— Перестань, — сказала Люси. — Ты только подашь ему новую идею.
Мы попытались свести все к шутке, чувствуя, однако, внутри неприятную дрожь, но Элиот понял, что слова его достигли цели. Довольный, он кивнул головой и с новой силой нажал на газ.
— Если мы все разобьемся, — только и ахнул я, — никто не узнает, где тебя нужно похоронить.
Добравшись до дома, он без единого слова направился в спальню. Немного погодя Люси поднялась посмотреть, как он, и сказала, что он уснул одетый и во сне улыбается.
— Давай напьемся, — беспечно предложила она.
Она устроилась на полу перед камином.
— Иногда мне кажется, все было бы намного проще, если бы я тогда не отвернулась, — сказала она. — Я имею в виду на баркасе.
В первый раз Элиот увидел своего демона, когда уже почти закончил «Гармонию сфер». Накануне они поссорились с Люси, и та, собрав вещи, оставила их кукольный домик в Португал-Плейс. (Он, пока жил там один, не вынес на крыльцо ни одной молочной бутылки, и Люси, вернувшись, нашла все их в кухне — все семьдесят штук, по числу дней, которые ее не было, стояли, как семьдесят обвинителей.)
Именно тогда, как-то ночью, он проснулся в три часа с твердой уверенностью, будто внизу кто-то есть и будто этот кто-то есть абсолютное зло. (Я вспомнил про ту его уверенность, когда узнал, как Люси проснулась, уже понимая, что он мертв.)
В тот раз он взял армейский швейцарский нож и, как был, неодетый (Люси потом тоже не успела одеться), спустился вниз. Электричество в доме отключилось. Когда Элиот проходил мимо кухни, оттуда дохнуло арктическим холодом, и он ощутил эрекцию. Свет замигал, лампочки будто сошли с ума, и тогда он перекрестился и крикнул: «Apage ame, Satanas. Изыди, Сатана».
— В тот же миг все пришло в норму, — рассказывал он мне потом. — А под полом послышались шаги, будто шаги хромого.
— Но ведь ты ничего не видел, — сказал я, немного разочарованный. — Ни рогов, ни копыт.
Элиот отнюдь не был тем суперрационалистом, каким хотел показаться. Интерес к черной магии в нем был больше, нежели интерес сугубо научный. Но голова у него работала великолепно, и я верил его оценкам.
