Фелисьен Марсо - Кризи
Что-то в ее голосе подсказало мне, что это мнение и даже это выражение лица — всего лишь отголосок мнения, высказанного кем-то другим, кем-то, кто ей нравился. Иногда мне случается вот так вот обнаруживать у Кризи что-то похожее на частицы или следы ее прежней жизни. В данном случае это снобизм. Ведь снобизм является своего рода страхом. В общем, мы берем эти банки с краской и, возвратившись, начинаем перекрашивать стены. Однако эти гномы принадлежат к какой — то дьявольской породе. Они проступают сквозь слой краски, далекие, наполовину стертые и оттого еще более опасные. К восьми часам вечера мы успели наложить второй слой краски лишь на четвертой части поверхности двух стен. Я говорю, что пора бы поужинать. Кризи отвечает, что об этом не может быть и речи. Потом она смеется, целует меня, обзывает дурнем. Уходит и возвращается с огромным бумажным пакетом, наполненным бутербродами, которых хватило бы человек на пятнадцать. В конце концов мы ложимся на матрас без простыней и в деревенской тишине, на пледе, который Кризи принесла из багажника своей машины, начинаем заниматься любовью. Три четверти гномов по-прежнему взирают на нас со стен своими глазками маленьких старичков.
XII
Счастливым или злосчастным был для нас этот утопающий в зелени домик? Несомненно, счастливым — в той мере, в какой у Кризи, стоило ей оказаться внутри белой ограды, сразу куда-то пропадал ее недуг, похожий на помутнение сознания, улучшалось настроение, которое в свободные от работы и развлечений часы все состояло из дерганий, волнения, беспокойства, страха; сразу куда-то улетучивался витавший вокруг нас холод. А впрочем, дом тут был причиной или тот путь, который следовало проделать, чтобы попасть сюда? Ведь на Кризи, как я уже сказал, благотворно влияет и чрезмерная скорость. Когда я подъезжаю и вижу ее машину перед домом, я знаю, что сейчас увижу Кризи, похожую на саму себя и в то же время Кризи спокойную, умиротворенную. Бывает, что мы договариваемся встретиться в Париже. Кризи подъезжает, резко тормозит и срывается с места раньше, чем я успеваю захлопнуть дверцу. В первые дни мы оставляли машины в самом начале тропинки. Потом Кризи сочла возможным подъезжать к самому дому, что она и делает, почти не сбавляя скорости, в вихре разлетающихся во все стороны листьев. Я выхожу из машины. Убираю загораживающую въезд перекладину. Машина проезжает мимо меня, скрипя гравием: мы свободны, чудо совершилось. Сейчас я задаюсь вопросом, не слишком ли явным было это чудо, не оказывало ли оно действие, сходное с успокоительными пилюлями, которыми злоупотребляла Кризи, то есть усыпляло нас, удаляло нас от нас самих, хотя угроза оставалась где-то совсем рядом, заставляло нас забывать, что за каждой любовью, внутри этой самой любви бдит и действует ее злейший враг — время, которое не впадает в спячку, которое находится в постоянном движении, которое без устали что-то уничтожает, разрушает, а если что и созидает, то тайком от нас, а мы вдруг сталкиваемся с чем-то нам не известным, к тому же растерявшим свою истину. А в чем заключается наша истина? Мы отвоевываем спальню у гномов и делаем из нее свою собственную спальню. Поначалу у Кризи была настоящая лихорадка обустройства. Вскоре она у нее прошла, причем, я никак не поощрял ее действий в этом направлении. Наши банки с краской стоят в углу, а на стенах так и остались три четверти гномов. Кровать застелена голубыми пахнущими лавандой простынями и одеялом из шерсти гуанако. Что же касается остального, то наши добавления к обстановке сводятся к нескольким предметам из кожи или металла, которые странно смотрятся посреди обветшалой мебели: проигрыватель, красный кожаный несессер, две экстравагантные лампы, оживающее при включении в электросеть панно — обычно по нашей забывчивости мы его не включаем. Мы вместе побывали в магазине и купили там кое-какую деревенскую утварь, джинсы, клетчатые рубашки. Однако джинсы, одеваемые на два часа, — это все равно что камзол для актера, нечто как бы не совсем реальное, а наши висящие рядышком в ванной комнате халаты похожи на аксессуары, помещенные туда декоратором.
Однако бывают иногда моменты, когда этот дом обретает реальность, когда он становится настоящим домом. Этими моментами мы обязаны Снежине. Время от времени Кризи привозит ее с собой. Снежина является, все осматривает, ворчит, возмущается, замечает, что один шпингалет не закрывается, что кран течет, что в коридоре — сырое пятно, что цветы гниют на корню и что нужно срочно пригласить человека, чтобы он все это исправил. Мгновение, другое, и вот кран оживает, начинает существовать и шпингалет. Снежина пылесосит комнаты. И это гудение тоже существует, оно подобно дыханию, появляющемуся в бесчувственном теле, подобно воздуху в сдувшемся было мяче. Вокруг него комнаты становятся комнатами, мебель — мебелью. Снежина приносит нам чай. Этот чай существует. В доме по соседству Снежина нашла земляка, который работает там сторожем. Это невысокий, сухощавый, очень загорелый степенный мужчина с суровым лицом, которое иногда оживляется. Тогда на нем появляется детская улыбка, и он бормочет что-то непонятное.
Однажды мы видели, как они со Снежиной играли в прятки в самшитовой роще. Но это были как бы замедленные прятки: оба хранили достоинство, их движения были медленны, и лишь на лицах — едва заметное игривое выражение. Вскоре этот земляк предложил нам свои услуги для выполнения мелких работ по дому. Он входит в нашу спальню со своими инструментами. Ему даже в голову не приходит постучать. Снежина велела ему подняться, и он поднимается. Он чинит шпингалет и через окно продолжает свой разговор со Снежиной, находящейся в кухне. За его спиной, лежа в кровати, Кризи украдкой гладит мою руку. Может быть, это и есть настоящий дом — когда тебе мешают. А стоит только Снежине уехать, как дом опять превращается в декорацию. Без чая, без гудения, без души. В декорацию, сооруженную вокруг этой кровати, куда мы бросаемся, словно два изголодавшихся волка, через три минуты после нашего прихода, вновь становясь нервными, жесткими, становясь самими собой в нашем скучном мире. Пока Кризи заканчивает одеваться, я спускаюсь в сад и, чтобы хоть чем-то заняться, беру зеленый пластиковый шланг и начинаю поливать цветы. Кризи появляется на круглом балконе и кричит мне: «Не забудь про салат!» Очаровательная картина, прелестная зарисовка из жизни двоих, на которую уже набежала легкая дымка. Кризи спускается вниз. У нее назначена встреча. Она опаздывает. Я тоже. Салат отменяется, мы мчимся — она к своим фотографам, я к моим коллегам из Финансовой комиссии. Шины визжат, водители, которых мы обгоняем, крутят пальцем у виска. Кризи смеется. Наша истина в этом — задыхающаяся, спешащая, в нашем мире роботов: у нее — ее вспышки, у меня — шелест бумаг и слов.
Нам, однако, придется однажды встать лицом к лицу с другой истиной, решить, что же мы будем делать с собой. Дом и окружающая его жизнь скрывают от нас эту истину. Эти короткие сценки окутывают нас туманом. Однажды Кризи, как бы чувствуя, что этому дому нужно дать шанс, немного убралась в одной его части. Она пригласила на обед высокого молодого человека и молодую блондинку. Мы втроем — Кризи, Снежина, и я — отправились туда довольно рано. В Сен — Ном мы зашли к кондитеру, к молочнику. Потом купили мангал. Я набрал дров. Погода была хорошая, нам удалось пообедать в саду. Между нами понемногу завязались странные отношения. Во всех спорах молодой человек принимал сторону Кризи, а молодая блондинка — мою. Время от времени кто-нибудь из нас высказывал мысль о том, что наши пары плохо составлены и надо бы их перераспределить. Прелестно. Настолько прелестно, что они решают остаться, пойти купить чего-нибудь к ужину, а, может быть, потом и заночевать тут. А я должен возвращаться домой. У меня званый ужин. Я должен оставить этот дом, и одновременно мой и не мой, дом, за аренду которого плачу я, но в котором праздник продолжается без меня. Где же истина? Есть только мираж, спектакль, игра в ужин, такая хрупкая, зависящая от малейшего происшествия за его пределами. И Кризи знает это, как и я, оценивает это так же, как и я. Она отвозит меня к стоянке такси на своей машине. Затем возвращается на свой скромный праздник. Как хорошо: ей там сегодня весело. Весело без меня. Я приезжаю к себе домой за десять минут до начала ужина. Пока я переодеваюсь, ко мне в комнату входит Корали. Она в розовом халатике. Ей хочется, чтобы я рассказал ей сказку. К нам присоединяется Бетти. Она говорит, что пора идти, что гости вот-вот приедут. Но на коленях у меня сидит Корали, и я рассказываю ей сказку. Бетти тоже садится. Она слушает мою сказку, добавляет разные детали, смеется. Время, наконец, остановилось. Мы здесь, все втроем. Эти несколько минут для меня — что-то вроде перерыва, что-то вроде успокаивающей ванны. Где же истина? В другой раз, когда мы с Кризи задержались на нашей даче и поздно вечером еще лежали в постели, Кризи вдруг решила остаться там на ночь. И на этот раз тоже, поскольку я не предупредил Бетти, мне пришлось вернуться домой, а чтобы сделать это, у меня не было иного выхода, как взять машину Кризи. Я говорю ей, что верну ее ей завтра. Кризи засыпает. Я тихонько одеваюсь. Беру ее машину. Посреди дороги меня начинают мучить угрызения совести. Я представляю себе Кризи, проснувшуюся в страхе или с внезапно испортившимся настроением, собирающуюся уехать и не имеющую возможности сделать это. Я вижу такси, возвращающееся в Париж. Нагнав его, я делаю знак шоферу остановиться. Он ничего не понимает. С каких это пор люди, сидящие за рулем, стали испытывать нужду в такси?! Продолжая ехать, он проверяет дверцы своей машины, делает мне знак, что все в порядке. Потом, наконец, останавливается. Не без труда я уговариваю его ехать за мной. Он едет, сигналя фарами, но я не понимаю, что он хочет этим сказать, возможно, выражает свое нежелание вот так вот, посреди ночи забираться в лес. Я поднимаюсь в спальню. Кризи по — прежнему спит. В углу комнаты напоминанием о детях, которые жили здесь до нас, стоит черная доска. Я ставлю ее возле кровати и, не находя мела, пишу белой краской: «Твоя машина стоит внизу». Я уезжаю на такси, причем шофер всю дорогу не перестает наблюдать за мной в зеркало. Когда мы приезжаем, он берет мои деньги с явной опаской. Ранним утром я вновь отправляюсь в Сен-Ном. Ничего не изменилось. Кризи все еще спит. Она открывает глаза и говорит: «Это ты». Я снова ложусь рядом с ней. Как будто и не уезжал, как будто все мои ночные отъезды и приезды были всего лишь сном. Как будто. Как будто это есть. А этого нет. Истина в том, что я провел ночь не рядом с тобой. И однако именно в то утро, в той детской комнате, в комнате, где витало еще что-то от детства, именно в то утро Кризи сказала мне: «Мне хотелось бы… Мне хотелось бы иметь от тебя ребенка».
