Розамунда Пилчер - Начать сначала
— И где же остановились?
— В отеле. Так вы можете поехать со мной? Прямо сейчас.
— Конечно, могу.
— Вам нужно надеть пальто.
Эмма улыбнулась.
— Если подождете еще тридцать секунд, я его надену.
Стук ее каблучков по незастеленному ковром коридору стих вдали. Роберт закурил сигарету и стоял, с интересом оглядываясь вокруг. Несколько странный коттедж не только в расположении и конфигурации комнат, но еще и потому, что открывает незнакомую, домашнюю сторону буйной натуры Бена Литтона.
Синяя входная дверь открывалась прямо в гостиную с низким потолком и темными потолочными балками. На противоположной стене — огромное окно с видом на море; широкий подоконник заставлен горшками с комнатными растениями — герани, плющ, большой букет красных роз в викторианском кувшине. Пол выложен плитками, тут и там разбросаны яркие коврики, повсюду книги и журналы, много испанской керамики — синяя с белым. В низком гранитном очаге, почти на уровне пола, горело полено; по обе стороны от очага стояли корзины с плавником, а на стене над очагом висела картина. Единственная картина в комнате.
Глазом профессионала Роберт заметил ее, как только вошел в гостиную, но теперь подошел поближе, чтобы лучше рассмотреть. Большая картина маслом — девочка на ослике. Девочка в красном платьице с букетом ромашек в руке, и на темной головке венок из ромашек. Ослик стоит по колено в буйной летней траве, вдали — подернутое легкой дымкой море. Девочка босая, а глаза ее на загорелом личике кажутся совсем светлыми.
Эмма Литтон, кисти своего отца. Когда же он написал ее? Сколько ей было лет?
С диким воем налетел ветер, яростно швырнул в окно струи дождя. Довольно глухое место, подумал Роберт, и чем тут Эмма может заняться в такой вот денек? Она вернулась, неся в одной руке пальто, в другой пару резиновых сапог, стала их надевать, и Роберт спросил ее об этом.
— О, убираюсь, готовлю, выхожу что-нибудь купить. На это уходит довольно много времени.
— Ну а, к примеру, сегодня. Что вы делали, когда я постучал в дверь?
Эмма натягивала сапог.
— Гладила.
— А вечером? Что вы делаете по вечерам?
— Обычно выхожу. Иду прогуляться. Смотрю на чаек и бакланов. Любуюсь закатом, собираю плавник.
— Одна? У вас нет друзей?
— Были в детстве, когда я жила здесь, но все выросли и разъехались кто куда.
Это звучало грустно. Повинуясь порыву, Роберт сказал:
— Поедемте со мной в Лондон. Хелен так обрадуется…
— Да, я знаю, она обрадуется, но стоит ли? Теперь Бен может вернуться в любой день. Ждать осталось недолго.
Она начала застегивать пальто. Синее пальто, черные чулки и резиновые сапоги — она была похожа на школьницу.
— От него есть какие-то вести? — спросил Роберт.
— От Бена? Вы шутите!
— Я начинаю сожалеть, что мы уговаривали его поехать в Америку.
— Почему же?
— Потому что это нечестно по отношению к вам.
— О Боже, я в порядке! — Она улыбнулась. — Поехали…
Ферма Стивенсов стояла на обширной вересковой пустоши, протянувшейся до самых прибрежных скал. Серая пустошь, поросшая вереском и лишайником, была похожа на огромный валун, впечатавшийся в землю; может, это и был обширный выход на поверхность гранита. Узкая дорога, которая ответвлялась от главной, пролегала между высокими каменными стенами, поверху которых росли кусты боярышника и ежевики. Машина тряслась и подпрыгивала на неровной дороге. Проехали по мостику, за ним стоял первый коттедж. Стадо белых гусей бросилось врассыпную; но вот и ферма, и заголосил молодой петушок.
Роберт остановил машину и выключил зажигание. Ветер стихал, дождь будто загустел и превратился в туман, серый, как дым. Ферма жила своей жизнью: мычали коровы, кудахтали куры, где-то вдали тарахтел трактор.
— И как же я отыщу этого парня?
— Он живет на сеновале над амбаром… поднимитесь к нему по каменным ступенькам.
Каменные ступеньки были оккупированы несколькими мокрыми курицами, склевывавшими там остатки зерна, и скучающим полосатым котом. Под нижней ступенькой рылась в грязи свинья. Сильно пахло навозом. Роберт вздохнул.
— Я должен это сделать. Во имя искусства. — Он отворил дверцу и выбрался из машины. — А вы не хотите пойти? — повернулся он к Эмме.
— Думаю, мне лучше не вмешиваться.
— Постараюсь не задерживаться.
Она смотрела, как он пробирается по раскисшему двору, вот поддал ногой свинье, чтобы она посторонилась, осторожно поднялся по ступенькам. Постучал в дверь, и когда ответа не последовало, отворил ее и ступил внутрь. Дверь за ним захлопнулась. Почти тут же отворилась другая дверь, на сей раз фермерского дома, и на крыльце появилась хозяйка — в сапогах и плаще по самые щиколотки, в черной зюйдвестке. В руке у нее была массивная палка, и она пошла по тропинке, чуть склонив голову и вглядываясь в пелену дождя, вероятно, чтобы узнать, что это за машина подъехала.
Эмма опустила стекло.
— Здравствуйте, миссис Стивенс! Это я.
— Кто — я?
— Эмма Литтон.
Миссис Стивенс радостно заохала, шлепнула себя по бокам, прижала руку к сердцу.
— Эмма! Вот нежданная радость! Я тебя век не видела! Что ты тут делаешь?
— Приехала со знакомым, который хочет повидать Пэта Фарнаби. Он к нему поднялся.
— Твой отец приехал?
— Нет, все еще в Америке.
— И ты одна?
— Одна. Как Эрни? — Эрни был мистером Стивенсом.
— Прекрасно, только вот сегодня пришлось ему отправиться к зубному, что-то не в порядке с протезом. Так больно, что он еле терпит. Потому я и иду за коровами.
Эмма, не раздумывая, сказала:
— Я пойду с вами.
— Ну что ты, в такую-то мокроту.
— Я в сапогах… к тому же это хорошая прогулка.
И к тому же ей нравилась миссис Стивенс — женщина, которая не унывала ни при каких обстоятельствах. Они перешли по ступенькам через ограду и зашагали по размокшему полю.
— Ты ведь была за границей, да? — сказала миссис Стивенс. — Ну конечно. Дома тебя не было. Жаль, что твой папа все время куда-то уезжает. Да только что тут поделаешь; думаю, такой уж он человек…
Интервью с Пэтом Фарнаби оказалось, мягко говоря, нелегким делом. Это был молодой человек с копной рыжих волос и такой же рыжей бородой, очень бледный — как видно, он плохо питался. Глаза у него были зеленые и настороженные, как у голодного кота, и, похоже, он давно не мылся. И вокруг было грязно, но это Роберт предвидел и на его жилище не обращал никакого внимания.
Чего он не ожидал, так это враждебности. Пэт Фарнаби, когда работал, не любил, чтобы к нему без приглашения и без предупреждения являлись незнакомые люди. Роберт извинился и объяснил, что он пришел по делу, после чего молодой человек прямо спросил, что Роберт хочет ему продать.
Подавив раздражение, Роберт переменил тактику. Несколько церемонно он протянул Пэту визитную карточку Маркуса Бернстайна.
— Мистер Бернстайн просил меня приехать сюда, познакомиться с вами и, по возможности, посмотреть ваши работы, узнать ваши планы.
— У меня нет никаких планов, — сказал художник. — Я никогда не строю планов. — До визитки он даже не дотронулся, как будто она таила заразу, поэтому Роберт был вынужден положить ее на угол стола, на котором что-то валялось.
— Я видел вашу картину в галерее Порткерриса, но там висит только одна ваша работа.
— Ну и что?
Роберт кашлянул. Маркус был куда опытнее в таких делах и никогда не терял спокойствия. Но такое терпение вырабатывается не сразу, его же собственное быстро ускользало, как смазанная маслом веревка из руки. Он покрепче за нее ухватился.
— Я хотел бы посмотреть еще какие-то ваши работы.
Светлые глаза Пэта Фарнаби сузились.
— Как вы меня нашли? — спросил он таким голосом, будто был преступником и его зацапали.
— Ваш адрес мне дали в галерее, а сюда привезла меня Эмма Литтон. Быть может, вы знаете Эмму.
— Видел ее в городе.
Разговор не шел. Минуту-другую оба молчали. Роберт окинул взглядом убогую мастерскую. Одни лишь удручающие знаки человеческого обитания: кровать словно разворошенное птичье гнездо, грязная сковорода, в тазу мокнут грубые носки, открытая банка бобов, крышка с зазубренным обрезом торчит вверх. И при этом много холстов: уставлены в стеллаже, прислонены к стенам, к стульям. Какие там таятся сокровища? Он непременно должен все посмотреть! Ужасно вдруг разволновавшись, Роберт перевел глаза на Пэта и встретил его холодный пристальный взгляд.
— Мистер Фарнаби, времени у меня не так много… — мягко сказал Роберт.
Поставленный перед выбором, Пэт Фарнаби дрогнул. Он уже не выглядел столь уверенным. Гордость и грубость были его единственной защитой против ненадежного, падкого на всяческие ухищрения мира. Он поскреб голову, нахмурился, изобразил на лице некоторое сожаление, как бы покоряясь судьбе, и наконец шагнул, поднял один из холстов и повернул его лицом к свету.
