Кристиан Барнард - Нежелательные элементы
А она смотрела на него в упор холодно и бесстрастно своими зелеными, как у кошки, глазами.
И тогда он, смутившись, понял, что не обманул ее этим бессвязным лепетом, что за нагромождением лжи и обмана она видит одну-единственную маленькую правду: он боится.
«Боязно, а?» — спросил его тот человек по телефону, которому плевать было на его переживания.
«Боишься?» — спрашивали глаза Триш.
Боялся рискнуть и сделать ей аборт? Или боялся сказать: «Давай поженимся и пошлем все к черту»? Да, но тут вставал другой вопрос: а она-то захочет выйти за него замуж? Эта чужая, совсем другая Триш, чьи глаза видели его насквозь и все прекрасно понимали — без обиды, но и без жалости.
Боялся, как отразится этот несвоевременный и поспешный брак (причина такой спешки станет ясна уже через каких-нибудь два месяца!) на его карьере? И потом, почему он не имеет права смотреть на вещи с чисто эгоистической точки зрения? Он-то хочет жениться на ней? В постели она что надо, ничего не скажешь. Безудержная, неистовая, ненасытная. А то вдруг не узнать — этакая пай-девочка, Красная Шапочка, потерявшаяся в лесу. Или вдруг сплошная нежность и покорность. Мегерой она будет или девственницей — никогда не знаешь, чего от нее ждать. Это и пленило его. Но разве интимные отношения — это все, что человек ищет в браке? Стоп, подумал он. У тебя это звучит совсем как у автора наставлений о супружестве в колонке для новобрачных. Дорогая тетушка Бетти, по моей вине одна девушка забеременела, и теперь я просто ума не приложу, что мне делать…
Ну, и что из этого выйдет? У нее неровный характер. Она бывает просто невыносима. Артистическая натура, с эксцентричными взглядами на жизнь. Сможет она быть женой врача? Он попытался представить ее себе супругой врача в маленьком городке, а ведь именно стать таким врачом было предметом его мечтаний. Сможет она мириться со звонками в дверь среди ночи, со скудным жалованьем, с мужем, у которого от вечной усталости одно желание — добраться до подушки? Он сомневался. Она всю жизнь прожила в больших городах. Как она приспособится к замкнутой жизни в каком-то захолустье? Она станет критиковать и нравы, и условности, и политику. Не постесняется сказать все, что думает. Она наживет врагов, и что будет тогда с его практикой?
Нет, не без облегчения подумал он, ничего из этого не выйдет.
Будь честен, сказал он себе. Ты ищешь оправдания.
Ну и что? Они обоснованны. Это причины, не оправдания.
Тогда возьми и сделай эту чертову штуку сам.
Не могу. А если что-нибудь случится?
А-а, в этом-то вся и загвоздка.
Он вспомнил гинекологические операции, которые видел в тот день. Вспомнил, как был счастлив и как волновался, когда хирург взял его ассистировать — удаляли матку. Хирурги отправились по домам, а они с Маланом (когда это было? Ранней весной, в феврале или марте, потому что Малан еще не привык тогда к своему новому положению — он только-только кончил курс и получил диплом — и его просто от гордости распирало, когда к нему обращались «доктор», но все равно он был славный малый) — ну да, они с Маланом остались в ординаторской. Малан с видом настоящего экзаменатора гонял его по всему курсу, и Деону пришлось попотеть, зато он до тонкостей повторил всю технику отделения плаценты. Вот тогда-то и зазвонил телефон. Малан вздохнул, взял трубку и устало проронил: «Б-11». Деон увидел, как у него на шее вздулись вены, потом он медленно выпрямился на стуле.
— Да, — сиплым голосом проговорил он. — Да, доктор. Сию минуту, сэр.
Еще секунду он подержал в руке трубку, потом положил ее на рычаг так, будто хотел кого-то пристукнуть. И почти тотчас за окном раздалась сирена «скорой помощи» — сначала взвыла у ворот, потом еще раз — у подъезда.
— Что случилось? — простодушно поинтересовался Деон.
Малан посмотрел на него, точно впервые видел, точно ему трудно было вспомнить, кто такой Деон и почему он здесь оказался.
А потом рявкнул:
— Да пошевеливайся же. Бежим в операционную! Чистку какой-то варвар не доделал. Она исходит кровью, нет пульса.
— Конечно, конечно, — сказал Деон, все еще не очень понимая, почему такая паника. И привстал со стола, на котором полусидел, полулежал. — Но почему такой переполох?
Малан даже переодеваться не стал, схватил халат и принялся натягивать его поверх вечернего костюма. Уже выскакивая за дверь, бросил через плечо:
— Дочь Пита Дэннхаузера. Чистку плохо сделали.
Деону передалась лихорадка, владевшая Маланом, и он заспешил вслед за ним по коридору.
— Неужели дочь Пита Дэннхаузера?
— Да, Розенталь сказал.
— Розенталь? Это он звонил?
— Ja. — Малан пожал плечами, как бы говоря, что бывают всякие дурацкие нелепицы. — Нет, вы только подумайте. У ее чертова папаши половина Кейптауна в кармане, а эта глупая потаскушка, попавшись, не решается сказать папеньке и тайком идет к какой-то знахарке, которая спицами орудует. — Он сломя голову летел вниз по лестнице. Каблуки выбивали барабанную дробь по ступеням и по кафельному полу, как бы подчеркивая его ярость. — Таких вешать надо! — пробормотал он. — Убийцы проклятые.
Они вбежали в приемный покой отделения Скорой помощи, когда санитары как раз вносили туда дочку Дэннхаузера. Малан дал знак санитарам поторапливаться, и почти тут же Деон увидел дежурную сестру, которая спешила навстречу. Сиделки тоже — старшая и две практикантки. Дежурный врач выскочил из своего кабинета.
Деона бесцеремонно потеснили с дороги. В тяжелых случаях студентам здесь не место. Он посторонился и скромно пристроился среди пациентов, ждавших очереди.
Мимо быстро провезли каталку. Но он успел разглядеть лицо девушки. Белое. Белое, как лист промокательной бумаги. Темные волосы, коротко, по-модному подстриженные, только оттеняли эту белизну. Одеяло, которым ее накрыли, было перепачкано кровью. Сестра сердито, точно возмущенная этим зрелищем, набросила на нее еще одно одеяло.
Санитары и каталка с мертвенно-бледной, недвижной ношей на ней, сиделки и Малан мелькнули перед глазами Деона, направляясь в глубь коридора. Одна из сиделок бросилась вперед, открыла двери, придержала их, и вся процессия скрылась из виду.
Деон медленно побрел обратно в гинекологическое отделение. Кровотечение. Наиболее частое осложнение после неумело сделанного аборта. Если пациентка не исходит кровью, дело часто кончается почечной недостаточностью. Другие возможные осложнения? Инфекция. Как результат — заражение крови. Пиемия или сепсис. Что опять же может привести либо к летальному исходу, либо к бесплодию.
Как звали ту девушку? Надин, Нерина, что-то в этом роде. Лет восемнадцать. Он видел ее фотографию в газетах, в разделе светской хроники. Фантастически хороша — черноглазая, черноволосая. Единственная дочь, если он не ошибается. Человеку, женившемуся на ней, принадлежали бы — и чарующая красота, и если не половина Кейптауна, то во всяком случае приличный куш. Да, кто-то явно не оберется после этого хлопот.
И сейчас, стоя в тени деревьев, глядя на такой знакомый внушительный фасад здания больницы и главный вход, к которому подкатила тогда карета «скорой помощи», он вспомнил холодно и бесстрастно, что Нерина Маргарет Дэннхаузер, восемнадцати лет, скончалась от почечной недостаточности четыре дня спустя. А если Патриция Коултер, дочь аптекаря, двадцати двух лет, тоже скончается, кто тогда не оберется хлопот?
Он, Деон ван дер Риет, уж во всяком случае рискует никогда не получить медицинскую практику.
Вот так-то.
Боже, помоги мне! — взмолился он. И тут же пришла мысль: ты что это, всерьез? Ты, отвергший бога своего отца, молишься? Все равно, бог, если ты есть, помоги мне.
Сказать ей: носи его. Это дитя твое, наше дитя, если на то пошло. Носи его, и люби его, и взлелей его, хоть меня и не будет рядом, чтоб разделить эту радость с тобой.
Он с размаху ударил кулаком по ладони левой руки, проклиная себя за нерешительность. Садовник-африканец, копавший клумбу, воззрился на него с нескрываемым изумлением, и Деон поспешил прочь, сделав вид, что не заметил этого взгляда.
Чего он тянет? И здесь ведет себя, как последний дурак. Чем раньше сделать, тем легче все пройдет. И тем не менее он ждал со смутной надеждой, что, может быть, это ложная тревога и все еще образуется…
Вот эта его вечная проклятая нерешительность и вызвала первую размолвку с Триш. Они сидели как-то за своим излюбленным угловым столиком в кафе, сидели над пустыми чашками, и оба мрачно молчали. (В те дни они редко куда-нибудь ходили — разве что время от времени перекусить в ресторан, выпить кофе или коктейль, если у него появлялись деньги. Он до одурения сидит над учебниками, говорил он Триш, что было правдой. Она принимала это как должное, казалось, даже с полнейшим безразличием.) Однажды она все-таки вытащила его на люди, повела на выставку картин учащихся художественного училища, и он топтался там, глядя на таинственные завихрения и всплески красок на холстах. Несколько картин ему понравилось — реалистические полотна, пейзажи и обнаженная натура, но остальные просто сбили с толку, он так ей и сказал. Она пожала плечами, слегка улыбнулась и даже не попыталась ничего ему объяснять. Он сначала забыл спросить: а ее-то картины там тоже были? Сразу не спросил, а потом уж не решился.
