Феликс Кандель - Коридор
– Из-за таких‚ как вы‚ – ухмыляется Колька‚ – страдают невиновные.
И важно садится за учительский стол.
Витька вскочил‚ бледный‚ злой‚ губу закусил – и на брата. На Витьку раз посмотришь и уже видно: может ударить. На Костю сколько ни смотри‚ сколько его ни разглядывай‚ нет в нем этого свойства‚ – нет и‚ наверно‚ не будет‚ – а в Витьке оно есть. Это чувствуется сразу‚ с первого взгляда‚ будто знак на лице‚ и с Витькой не связываются. Потому что Витька может ударить. И справиться с ним нет никакой возможности. В футбол Витька играет только в нападении – характер такой‚ а Костя предпочитает стоять в воротах. Это у него неплохо получается‚ а то‚ что получается‚ он любит больше того‚ что не получается. Но нет в нем спортивной злости‚ а в Витьке она есть‚ в нем этой злости на троих хватит‚ и игра для него – это не игра‚ а способ доказать свое преимущество с большим счетом. Если бы он мог‚ не только Костю – всю команду в ворота поставил‚ чтобы не путались под ногами. Витька пробегает за игру столько же‚ сколько все остальные вместе‚ а после игры садится на штангу-кирпич‚ осунувшийся‚ с прилипшими ко лбу редкими волосами‚ и слова не может вымолвить.
– Ты!.. – ярится Витька и кулаки готовит. – Чего придуриваешься?
А с Кольки – как с гуся вода. Колька – взрослый человек‚ он по закону жениться может‚ и отчитываться не обязан. Ему эта учеба – постольку-поскольку‚ лишь бы не работать. Есть у Кольки заветная мечта: пойти в "топтуны". Бродит возле их дома "топтун"‚ сытый‚ прилично обмундированный‚ весь день на свежем воздухе. На машине его привозят‚ на машине отвозят. Встанет машина в сторонке – в ней "топтунов" навалом‚ – он из нее незаметно выйдет и по своему тротуару прогуливается. А на той стороне улицы его близнец ходит: не догадаются там‚ где надо‚ их одежду разнообразить. А может‚ и не нужно разнообразить‚ может‚ делается это специально. Отгулял свои часы‚ сменился – иди домой‚ отдыхай. А дел–то всего: следить за участком‚ чтобы беспорядков не было‚ чтобы не случилось чего на бульваре. Бульвар – правительственная трасса. Иной раз машины гуськом идут: на Арбат‚ а оттуда в Дорогомилово‚ на дачи. Кого везут – неизвестно‚ а охранять надо. И потому на правительственной трассе все чердаки опечатаны – белье сушить негде‚ проходные дворы перекрыты – обходить приходится‚ чтобы не спрятался кто‚ не совершил диверсию‚ не убежал от погони. Костя с Витькой пробрались раз на чердак‚ оттуда на крышу‚ – Витька подговорил‚ он и провел одному ему известным путем: лежали‚ загорали‚ плевали вниз‚ пока их не засекли. Прибежал бледный‚ перепуганный насмерть управдом товарищ Красиков‚ – даже ругаться не мог‚ так горло перехватило‚ – и Христом-Богом‚ ради малых деточек‚ умолял открыть путь‚ которым они прошли на крышу‚ когда двери на все чердаки давно уже опечатаны и замки навешаны в присутствии милиционера. Витька соврал ему‚ глазом не моргнул‚ что влезали они по пожарной лестнице‚ и запуганный товарищ Красиков охотно в это поверил‚ хоть и прекрасно знал‚ что пожарная лестница начинается со второго этажа и влезть на нее нет никакой возможности. Очень уж он хотел поверить‚ что нету других лазеек‚ потому что сам это когда-то удостоверил и скрепил своей подписью. Хорошо еще‚ что "топтун" их не заметил‚ а то бы не миновать скандала и расследования. Этот "топтун" стоит у их подъезда не первый месяц. Колька мимо идет – здоровается‚ а тот отворачивается и глаза прячет. Ему‚ видно‚ по инструкции полагается быть незаметным. А куда денешься‚ когда ты весь день на виду? Никуда не денешься. Если бы Колька знал‚ где учат на "топтунов"‚ давно бы туда пошел. Спрашивал у того‚ а он не отвечает – стесняется.
Братья отношения выясняют‚ а ребята в сторону отошли. Знают хорошо‚ что Колька брата не тронет‚ а пойдет на других злобу срывать. Саша Антошкин по этой причине давно уже на другом этаже гуляет. Один Карл Беркин стоит рядом‚ задумался‚ смотрит – не видит‚ носом хлюпает.
– Ну‚ чего тебе? – щерится Колька на свидетеля. – Карлоны бырл-бырл‚ а берлоны кырл-кырл...
Карл Беркин перевел на него грустные свои глаза‚ подумал-подумал‚ ничего не придумал.
– Иди‚ – советует Витька. – Проваливай.
Карл высморкался и пошел. Набегает на него Вовка Тимофеев‚ недоросток-переросток‚ взбрыкивает полной‚ упитанной попой‚ заваливает на пол. На Вовку кидается Костиков‚ Сорокин‚ кто попало... Куча мала. Сверху снисходительно укладывается Колька Борисенко‚ давит мелюзгу могучим телом‚ а внизу лежит грустный Карл Беркин‚ шмыгает носом‚ ждет‚ когда с него слезут‚ а пока‚ чтобы не терять времени‚ думает-размышляет о чем-то своем. Кругом бегают‚ дерутся‚ толкаются‚ стреляют из рогаток-резиночек проволочными пульками‚ плюются жеваной бумагой через ручки-вставочки: ад кромешный. Школа‚ вообще-то‚ принадлежит учителям‚ но по переменам ею владеют ученики. Учителя пробираются‚ проскакивают‚ прошмыгивают вдоль стеночек в учительскую‚ где можно отсидеться‚ куда приглушенно доносится шум и рев толпы‚ – а если заткнуть уши‚ то почти и не слышно‚ – и иногда распахивается дверь‚ заглядывает ухмыляющаяся‚ невинно-нахальная рожа‚ и сердце тоскливо сжимается в предчувствии очередной пакости изобретательных негодяев. Потом звенит звонок‚ и прижав к себе‚ как щиты‚ классные журналы‚ учителя расходятся по этажам‚ и на сорок пять минут устанавливается неустойчивая тишина‚ – полная тишина в школе бывает только ночью‚ – чтобы снова взорваться от звонка на перемену.
Сидит на своей парте Леонард Вахмистров‚ даже в коридор не выходит. Спешит‚ торопится‚ не успевает закончить до начала урока очередной эпизод из истории петиханского государства. Из всех уроков только историю с удовольствием слушает‚ выискивает интересные подробности из жизни народов. Встрепенется‚ обрадуется: "Это я у вас забираю"‚ – и забирает‚ и отдает своим петиханским царям и полководцам. Забирает только самое лучшее‚ самое умное и правильное‚ и оттого государство у него образцовое‚ не в пример другим. Ведь как это оказалось просто: возьми хорошее‚ отбрось плохое‚ а никто‚ кроме Леонарда‚ не догадался сделать. Он первый.
– Бумагу! – кричит Леонард. – Полцарства за бумагу!
Бродит вокруг Рэм Сорокин‚ студень‚ желе‚ отвратный тип.
– Леонард‚ – просит Рэм‚ – а Леонард! Нарисуй женщину.
Леонард молча тычет в табличку. На табличке написано "Тит".
– Тит‚ – умоляет Рэм‚ – а Тит! Ну‚ нарисуй женщину...
Одним движением карандаша Леонард рисует женский силуэт и небрежно откидывает листок.
– На‚ – царственно произносит он. – Уходи.
Рэм уходит‚ умирая от зависти. Ему бы эти таланты‚ уж он бы нарисовал кое-чего. Школа мужская‚ обучение раздельное‚ отношения между полами сложные‚ запутанные и малопонятные. Два мира‚ которые живут и развиваются отдельно друг от друга‚ и официально сталкиваются только на вечерах под присмотром бдительных педагогов‚ а неофициально – где попало‚ безо всякого присмотра. И по субботам уже выходят ребята на бульвар. Тоненькие‚ вытянувшиеся‚ вышагивают по аллеям‚ посматривают на девочек‚ задирают‚ пытаются заговорить. Гуляет восьмой "А" по бульвару‚ гоняет их взад-вперед таинственная сила‚ а то забудут про девочек и пристроятся цепочкой за прохожим‚ копируют его движения. Он быстро‚ и они быстро. Он вразвалку‚ и они вразвалку. Он – руки за спину‚ и за ним весь класс – тоже руки за спину. Обернется‚ – чего это прохожие смеются? – и они оборачиваются. Однажды попался вспыльчивый мужчина‚ дал Вовке Тимофееву по физиономии. Вовка не растерялся‚ дал следующему: так и пошло по цепочке до последнего.
Подошел Витька Борисенко‚ тронул Костю за плечо. За Витькой Колька стоит‚ ухмыляется.
– Значит так‚ – говорит Витка. – Если Колька еще чего сделает‚ собираем всех‚ и два раза по морде. Понял? Каждый по два раза.
– Понял.
Костя даже не возражает. Витька сказал – так оно и будет. А как оно будет‚ как он Кольке по морде даст – неизвестно. Неопределенность полная...
5
Давно уже окончилась война‚ и живые вернулись к живым‚ и утешились‚ как смогли‚ и наверстали упущенное‚ как сумели‚ а мертвые так и остались лежать на необозримых погостах мира‚ и среди них – брат Лёка‚ убитый напоследок‚ в самом конце войны‚ словно где-то не сходился баланс и кому-то еще недоставало жертв для круглого счета. Лежит Лёка в братской могиле посреди проклятой Германии‚ упокоился навечно‚ а Вера Гавриловна места себе не находит. Мучает ее навязчивая мысль‚ что небрежно уложили сына равнодушные люди‚ тесно ему там и неудобно‚ занемели руки-ноги‚ мурашки бегают по скрюченному телу. Умом всё понимает Вера Гавриловна‚ гонит от себя бредовые мысли‚ а проснется ночью: давят в бока диванные пружины‚ подушка под ухом – холодным камнем‚ одеяло навалилось на грудь земляной глыбой. В беспокойстве вертится до утра‚ ищет удобное положение для измученного тела‚ а найти не может. Нет для нее на белом свете удобного положения. Случилась этим летом оказия‚ могла съездить с начальником в командировку в Германию‚ к Лёке на могилу‚ да не хватило духу. Тихая‚ нежная‚ деликатная – побоялась: увидит первого немца – своими руками удушит. Он‚ может‚ и не виноват‚ первый-то немец‚ а она виновата? В муках рожала двух сыновей‚ чтобы было им на кого опереться в будущем – другу на друга‚ брату на брата. Остался теперь один ребенок‚ и не родишь уже второго: были годы‚ да все вышли.
