Лиза Си - Девушки из Шанхая

— Это все, что осталось от моего приданого.

— Как ты могла скрывать это? — возмущаюсь я. — Почему ты не откупилась от Зеленой банды?

— Этого бы не хватило.

— Но это могло помочь.

— Моя мать говорила: «Всегда имей что-нибудь при себе», — объясняет мама. — Я знала, что однажды мне могут понадобиться деньги. Этот день настал.

Она выходит из комнаты. Я медлю, глядя на фотографии: Мэй в детстве, мы с ней, нарядно одетые, фотография родительской свадьбы. Счастливые, глупые воспоминания. Перед глазами все плывет, и я пытаюсь сдержать слезы. Я беру пару снимков, кладу их в сумку и спускаюсь по лестнице. Мама и Мэй ждут меня на крыльце.

— Перл, найди нам повозку, — командует мама.

Она моя мать, у меня нет выбора, и я повинуюсь ей — женщине с перебинтованными ногами, которая раньше разрабатывала планы только при игре в маджонг.

На углу улицы я высматриваю сильного возчика, чья повозка выглядела бы достаточно прочной. Те, кто управляют повозками, считаются ниже рикш и лишь немного выше золотарей. Они принадлежат к тому же классу, что и кули, и настолько бедны, что согласятся на что угодно за небольшую плату или за пару плошек риса. После нескольких неудачных попыток я нахожу возчика — он так худ, что живот его кажется приклеенным к спине, но готов к серьезным переговорам.

— Сейчас опасно покидать Шанхай, — благоразумно замечает он. — Мне не хочется, чтобы меня убили обезьяны.

Умолчав о том, что нас преследует Зеленая банда, я говорю:

— Нам надо домой, в провинцию Гуандун.

— Я вас так далеко не повезу!

— Разумеется. Но вы могли бы довезти нас до Великого канала…

Я соглашаюсь заплатить вдвое больше его обычной таксы.

Мы возвращаемся к дому. Возчик погружает наши сумки на пол повозки. Мы раскладываем сзади свертки с платьями, чтобы маме было на что опереться.

— Перед тем как мы поедем, — говорит мама, — я хочу дать вам вот это.

Она вешает нам на шею маленькие мешочки на бечевке.

— Я купила их у предсказателя будущего. В каждом по три монетки, три кунжутных зернышка и три фасолины. Он сказал, что это убережет вас от злых духов, болезней и обезьяньих летучих машин.

Моя мать так впечатлительна, легковерна и старомодна. Сколько она заплатила за этот вздор — пятьдесят монет за штуку? Больше?

Она забирается в повозку и ерзает, пытаясь устроиться поудобнее. В руках у нее все бумаги — билеты, наши брачные свидетельства и инструкция, завернутые в кусок шелка и перевязанные шелковой лентой. В последний раз мы глядим на наш дом. Ни повар, ни наши жильцы не вышли, чтобы пожелать нам удачи.

— Ты уверена, что нам надо ехать? — тревожно спрашивает Мэй. — А если папа вернется? Вдруг его ранили?

— У вашего отца — сердце гиены и легкие питона, — произносит мама. — Он бы остался ради вас? Он бы стал вас разыскивать? Если да, то почему его здесь нет?

Я не верю, что мама и вправду так бессердечна. Папа солгал нам и поставил нас в отчаянное положение, но ведь он по-прежнему ее муж и наш отец. Все-таки она права. Если папа и жив, он, возможно, не думает о нас. Если мы хотим выжить, мы тоже не можем позволить себе беспокоиться о нем.

Возчик подхватывает ручки повозки, мама хватается за ее края, и мы пускаемся в путь. Мы с Мэй идем рядом: впереди долгая дорога, и мы не хотим, чтобы возчик слишком быстро выбился из сил. Как гласит пословица, в длинном пути не бывает легкой ноши.

Пересекаем Садовый мост. Мужчины и женщины в стеганых ватниках тащат свое имущество: птичьи клетки, кукол, мешки с рисом, часы, свернутые в трубку плакаты. Пока мы движемся по Бунду, я гляжу на Хуанпу. Иностранные крейсеры блестят на солнце, пуская в небо клубы черного дыма. На воде стоят «Идзумо» и сопровождающие его корабли — серые, массивные, пока не пострадавшие от китайских выстрелов. На волнах покачиваются джонки и сампаны. Несмотря на начало войны, повсюду видны кули, таскающие туда-сюда тяжелые грузы.

Мы сворачиваем вправо, на Нанкин-роуд, которую с помощью песка и дезинфицирующих средств очистили от крови и запаха смерти. Нанкин-роуд переходит в Бабблинг-Велл-роуд. По этой тенистой и людной улице мы с трудом пробираемся к Западному вокзалу, где видим, как люди грузятся в вагоны в четыре слоя: они садятся на пол, на сиденья, на верхние койки и на крыши. Наш возчик продолжает путь. Неожиданно быстро бетон и гранит сменяются рисовыми и хлопковыми полями. Мама достает еду, и мы перекусываем, щедро угощая возчика. Несколько раз мы останавливаемся, чтобы передохнуть под деревом или кустарником. Несмотря на жару, продолжаем идти. Порой я оглядываюсь, вижу дым над Чапэем и Хункоу и вяло спрашиваю себя, когда же догорят пожары.

На пятках и пальцах образуются волдыри, но мы не догадались взять с собой бинты или лекарства. Когда тени становятся длинными, наш возчик, ничего нам не говоря, сворачивает на грязную тропинку, ведущую к маленькому дому с соломенной крышей. Во дворе привязана лошадь, лениво жующая насыпанную в ведро желтую фасоль, цыплята клюют землю перед открытой дверью. Когда возчик останавливает повозку и разминает руки, из дома выходит женщина.

— У меня здесь три женщины, — говорит возчик на грубом деревенском наречии. — Нам нужно поесть и отдохнуть.

Женщина молча приглашает нас войти. Она наливает в лохань горячую воду и показывает на наши с Мэй ноги. Мы сбрасываем обувь и погружаем ступни в воду. Женщина приносит глиняный кувшин и сама накладывает дурно пахнущие примочки на лопнувшие волдыри на наших ногах. Затем она переключает свое внимание на маму. Она помогает ей добраться до табурета в углу комнаты, подливает в лохань еще горячей воды и становится так, чтобы заслонить маму от наших взглядов. Несмотря на это, я вижу, как мама наклоняется и начинает разматывать бинты. Я отворачиваюсь. Процесс ухода за ступнями — это самая интимная процедура в ее жизни. Я никогда не видела ее ноги без бинтов — и не стремлюсь.

Помыв маме ноги и замотав их чистыми бинтами, женщина начинает готовить ужин. Мы отдаем ей часть нашего риса, который она высыпает в котелок с кипящей водой и тщательно мешает, чтобы приготовить джук.

Я оглядываюсь по сторонам — впервые с того момента, как мы вошли. Здесь грязно, и мне не хочется есть или пить в подобном месте. Женщина, кажется, чувствует это: она ставит на стол пустые миски, горшок с горячей водой, кладет рядом оловянные ложки и делает приглашающий жест.

— Что она хочет? — спрашивает Мэй. Мы с мамой не понимаем, но наш возчик берет горшок, наливает воду в миски, кладет в воду ложки, ополаскивает посуду и выливает воду на утоптанный земляной пол, мгновенно впитывающий жидкость. После этого женщина кладет нам джук и несколько жареных зеленых морковок. Морковки горчат, пока их жуешь, и кажутся кислыми, когда глотаешь. Женщина отходит и возвращается с сухой рыбой, которую кладет в миску Мэй. Затем она становится у нее за спиной и массирует ей плечи.

Я чувствую вспышку гнева. Эта женщина — бедная, явно необразованная и совершенно нам незнакомая — дала нашему возчику самую большую миску джук, обеспечила маме уединение, теперь печется о Мэй. Что же во мне такого, что даже незнакомцы считают, что я не стою их внимания?

После еды наш возчик выходит из дома, чтобы переночевать рядом со своей повозкой, а мы устраиваемся на соломенных циновках на полу. У меня нет сил, но в маме как будто горит внутренний огонь. Столь свойственная ей всегда раздражительность исчезает, когда она говорит о своем детстве и о доме, в котором выросла.

— Когда я была маленькой, летом моя мама, тетушки, сестры и все мои кузины спали в саду на таких же циновках, — рассказывает мама вполголоса, чтобы не потревожить хозяйку дома, которая спит на помосте у печи. — Вы никогда не видели моих сестер, а мы были очень похожи на вас двоих. — Она печально смеется. — Мы любили друг друга и часто ругались. Но летом, ночуя под открытым небом, мы не ругались. Мы слушали сказки, которые рассказывала мама.

Снаружи стрекочут цикады. Земля содрогается — где-то далеко на наш родной город падают бомбы. Взрывы отдаются в земле и в наших телах. Когда Мэй всхлипывает, мама говорит:

— Думаю, вы еще не слишком взрослые, чтобы слушать сказки…

— Да, мама, пожалуйста, — упрашивает ее Мэй. — Расскажи нам ту, про лунных сестер.

Мама протягивает руку и нежно ее похлопывает.

— Давным-давно, — начинает она тем голосом, который немедленно переносит меня в детство, — на луне жили две сестры. Они были прелестны.

Я слушаю, в точности зная, что будет дальше.

— Они были прекрасны, как Мэй, — стройные, как бамбук, грациозные, как колеблющиеся на ветру ивовые ветви, их лица напоминали овальные семена дыни. И они были умны и трудолюбивы, как Перл, и вышивали свои белоснежные туфельки десятью тысячами стежков. Ночи напролет сестры вышивали семьюдесятью иголками. Их слава росла, и вскоре люди на земле стали собираться, чтобы поглазеть на них.