Андрей Молчанов - Новый год в октябре
Нет, конечно же, настукать приказ о списании за подписью директора — глупость. Хотя что-то в этой идейке было. Виделся в ней подступ к решению разумному. Но к какому?!
Под листом лежал пистолет «Вальтер». Это был старый, дрянной пистолетишко, сплошь изъеденный раковинами, одна щечка на рукоятке треснула, обнажив ржавую пружину обоймы и зеленую медь патронов. Прошин нашел его, когда после окончания института, в походе по Латвии, наткнулся на сгнившую землянку. Пистолет, прямо в кобуре, был втиснут в истлевшую офицерскую планшетку, валявшуюся возле двух скелетов, чьи желтые ребра торчали из позвоночников как прутья из недовязанных корзин.
Он повертел пистолет в руках. Вспомнив закон, усмехнулся. Незаконное хранение… Так вот нагрянут с обыском, найдут и — пишите письма. И подумалось: а вдруг нагрянут? И будут здесь милицейские, опись имущества… Боже! Он до боли сжал рукоять пистолета. Нет.
Он не думал о самоубийстве, он слишком ценил свою жизнь и знал, что будет драться за нее, не отступая. Он захотел испытать чувство, когда подносишь оружие к виску и спускаешь курок… Вынув обойму, пересчитал патроны. Шесть штук. Оттянул затворную раму. Убедившись, что ствол пуст, прижал дуло к виску. Холод металла опалил кожу, проник в сердце, затрепетавшее от этого могильного холодка; заныла неудобно согнутая кисть руки… От пистолета пахло ржавчиной, керосином и прогорклым маслом.
Итак, палец ведет крючок, поскрипывает пружина… Скоро выстрел. А, какой там выстрел!
В руке жележка… А все-таки кажется, что сноп пламени саданет в голову, и последняя боль, тьма… Хотя кто его знает, что там дальше?… Он настолько задумался, что вздрогнул от внезапного щелчка. Что такое? Ну да, выстрел. Ужасное все же ощущение…
«Сопляк! — возмутился Второй. — Немедленно брось эту гадость! Нашел время духариться!
Тюрьма на носу, а ему в игрушки играть!»
Прошин положил пистолет обратно, прикрыл его сверху какими-то бумагами и, приглядевшись, узнал в них черновики докторской. Докторской… Ее можно забыть, как можно забыть обо всей своих должностях и степенях. Перечеркнуто все!
Нет, он обязан выкрутиться. Но как?! С минуту посомневался: а если жить честно?
Признаться, понести наказание, а затем тихо и благонравно сущестровать на полагающуюся зарплату, жениться на хозяйственной и симпатичной бабе типа Таньки (да и ней можно, она любит его, очень любит!), забыть о заграницах, о неправедных барышах и о распрекрасной и вольной жизни, коей так несправедливо и глупо тяготился… О! Вот и проговорился! В том то и дело, что несправедливо и глупо, в том и дело, что распрекрасной и волной; и другой жизни для него нет. И мысли о том, не стоит ли уподобиться всяким лукьяновым-чукавиным мысли оштрафованного и временно опасающегося нового штрафа…
И он, оставив этот вопрос нерешенным, как бы извинился перед ним за вынужденный уход и, завалившись на кровать, принялся думать о спасении своей новой ложью, бесстрастно перебирая в памяти подробности сегодняшнего поражения. Вернее, теперь уже поражения вчерашнего.
И заснул.
…Из подвала соседнего дома вытащили труп. Прошин видел это в окно, стоя за занавеской.
Труп — разбухший, полуразложившийся — внушал ужас, но Прошина испугало другое: убийцей был он, и серая зловещая толпа в монашьих одеждах, собравшаяся вокруг мертвеца.
Смотрела на его окно. И вдруг толпа двинулась, зароптала, и в искаженных гневом ртах ее он прочел свое имя. Страх, удушающий страх, подобный чувству неотвратимости падения, охватил его, и, медленно отступая вглубь комнаты, он содрогнулся в ожидании неминуемого возмездия, приближающегося с каждым шагом этих угрюмых, призрачный судей.
Он застонал и, услышав свой стон, проснулся. Будильник на тумбочке мирно тикал, показы вая два часа дня. Поскрипывала от ветра приоткрытая форточка. Кошмар растаял бесследно, и Прошин вспомнил о нем спокойно и отчужденно, отметив: сознание совершенного убийства не вызвало у него страха; ото было ничтожно в сравнении с мыслью о надвигающейся расправе толпы.
«Ерунда… Самый нормальный сон, — растерянно думал он, на цыпочках по холодному полу подходя к окну. — Покойники грезятся к долгой жизни. Не к моей, правда…»
За окном разгоралась ранняя городская весна. Дворик утопал в жирно блестевшей на солнце грязи и снежной слякоти. Никакой толпы и никакого мертвеца, конечно же не было и в помине. На этом месте, косо въехав колесом на бордюр газона, стояла его «Волга». На крыше машины, на лобовом стекле лежала пористая, издолбленная дождевыми каплями корка снега.
Алексей задернул штору и отправился на кухню. Чувствовал он себя прескверно. Сердце, словно зацепившееся за ребро, дергалось, пораженное саданящей болью, гудела голова, сухость стянула глотку, и его не покидало странное ощущение — казалось, что он наелся битого стекла. Итак, в его распоряжении полтора дня. Ничего путного не придумано. Выхода нет. А искать его надо, надо! Тает время, приближая расплату; кружит, поблескивая золотом, торопливая стрелка; останови ее — рабу Времени, — но Время не остановишь, не обманешь!
И вдруг сверкнуло: «Поляков! Конечно!»
Ломая ногти о тугой диск, набрал номер.
Это Алексей…
Здорово, Алексей. Как дела?
Как у картошки… Если зимой не съедят, то весной обязательно посадят.
Ничего, — оценивая юмор, протянул Поляков. — Надо запомнить.
Мне срочно — сегодня же! — требуется встреча с тобой! — нервно сообщил Прошин
Ну? Так прижало? Адрес есть? Тогда приезжай. К вечерку.
…Темным переулком Прошин побрел к остановке автобуса — машина, как назло, не завелась. К вечеру похолодало. Ветер со слепой злобой рыскал по серым улицам, срывая афиши, раскачивая лампы фонарей, дергая струны проводов. Прохожие неловко скользили по грязному панцирю мартовского гололеда.
Он влез в автобус, сунул озябшие руки в карманы пальто, нащупал какую-то склянку.
Хлороформ. Откуда? А, видимо, взял когда-то у Татьяны… Из баловства, что ли?
«А может… попробывать? — проползла ленивая мыслишка… Так, осторожненько. Хоть обалдею чуток…»
Достав носовой платок, опрокинул на него горлышко пузырька. Булькнуло, и серое влажное пятно расползлось по материи. Он поднес платок к лицу. Сладкий, приторный запашок саданул в нос. Несколько?!
Тонюсенько зазвенело в ушах, мир задрожал мелко-мелко, будто состоял из явно зримого сцепления молекул, готовых разлететься, рассыпаться, превратив все в хаос, и… уже не было тускло расплывающихся в стекле городских огней, исчезло автобусное тепло, гудение двигателя… Тяжелой, мертвой голубизной висело над ним странное, неземное небо. А сам он несся по воздуху к входу в некий туннель метро, когда поезд с улицу ныряет под землю. Его влекла туда жуткая, неодолимая сила. Он хотел закричать, но крик упругим комком застрял в горле, раздирая его судоржной спазмой: около округлой темной дыры появилась огромная, усмехающаяся голова… черта! Он мог поклясться: голова дьявола! Уродливая, в бородавках и шерсти, с мудрыми, гадко смеющимися глазами. Арка ширилась, будто кто-то раздвигал ее изнутри. Он рвал мышцы, противясь страшному полету, он знал: там, в угольной черноте подземного коридора, — гибель, конец! Он судоржно искал спасения, мысли звенели, леденя мозг… А дыра неуклонно приближалась. И его охватило ощещение смерти, ощущение бессилия перед судьбой, когда уцелеть невозможно, когда остается впитать истекающие секунды света и жизни, чтобы с ужасом погрузиться в ночь и забвение, без следа растворясь в них. И он влетел в арку! Но в последнее мгновение с очаянной ненавистью ногтями вцепился в эту чертову рожу, караулившую вход во мрак.
…В автобусе стихало эхо возмущенного и испуганного вопля. Прошин оторопело повел глазами. Он находился на прежнем месте, держа в руках шляпу и парик впереди сидевшей дамы вида чрезвычайно сурового и неприступного. До сей поры дама увлеченно читала сатирический журнал «Крокодил», валявшийся теперь в проходе.
Простите, — промямлил Прошин, возвращая жертве ее аксессуары. — Мне стало плохо…
Дама пребывала в шоке и потому покорно молчала. Прошин, качаячь, встал и двинулся к выходу.
В милицию таких надо, — раздался чей-то рассудительный бас. — Хулиганье!
Нажрутся, а потом безобразят!
К нему уже нерешительно направлялись энтузиасты, но, отодвинув створку двери, Прошин выскочил из автобуса на ходу.
Мистика, какая-то, шептал он, красный от стыда. — Галлюцинации, что ли? Во дела.
Сердце прыгало у него в груди.
Он извлек из кармана пузырек и, с наслаждением грохнув его об асфальт, быстро зашагал по грязному, истоптанному снегу тропинки, пересекавшей широуий газон скверика.
------------------А Поляков преуспевал! Прошин понял это еще тогда, у Тани, но сейчас, разоблачаясь в прихожей, поразился: мягкий зеленоватый свет, струящийся из каких-то конусов на отделанном красным деревом потолке; блестящий рычаг вешалки, подхвативуий его пальто и скрывшийся вместе с ним за раздвижными дверцами шкафа, принявшими вид резного панно; еще пяток различных фокусов…
