Ричард Бах - Иллюзии, или Приключения вынужденного Мессии

Из-за слез я ничего не видел. Смерти не было. Смерти вообще никогда не было, и этот человек был моим другом.

— Дональд!.. Ты жив! Что ты там делаешь?

Я подбежал и обнял его. Он был реален. Я чувствовал наощупь кожу его летной куртки, плоть его рук.

— Привет, — сказал он, — если ты не возражаешь, я сейчас заделаю эту дырку.

Я был так счастлив видеть его, что уже ничего не казалось мне невозможным.

— Лаком и тканью? — спросил я. — Ты пытаешься ее залатать лаком и тканью?.. Брось, смотри, все уже прекрасно сделано, — и с этими словами я провел рукой над окровавленной обшивкой, и когда я убрал руку, дыры уже не было. От носа до хвоста самолет был обтянут новенькой блестящей как зеркало тканью.

— Так вот как ты это теперь делаешь! — сказал он, и в его глазах я прочитал гордость за своего тупого ученика, который наконец-то превратился в преуспевающего ментального механика.

Я не счел это странным, во сне мне это казалось обычным делом.

Рядом с его самолетом горел костер, над огнем висела сковородка.

— Ты что-то готовишь, Дон? Знаешь, я ни разу не видел, чтобы ты что-нибудь готовил. Что у тебя сегодня на завтрак?

— Оладьи, — сказал он само собой разумеющимся тоном. — Последнее, чему я хочу научить тебя в этой твоей жизни, это приготовление оладий.

Он отрезал два куска своим карманным ножом и один из них подал мне. До сих пор я ощущаю во рту этот вкус… Вкус опилок и застарелого библиотечного клейстера, зажаренных на свином жире.

— Ну, как? — спросил он.

— Дон…

— Месть призрака, — улыбнулся он. — Я сделал их из замазки.

Он бросил свой кусок обратно на сковородку.

— И все это для того, чтобы напомнить тебе, что если ты когда-нибудь захочешь наставить кого-то на путь истинный, делай это при помощи своих знаний, а не посредством оладий, о'кей?

— НЕТ! Полюби меня, полюби мои оладьи, Дон! Это для меня вопрос жизни и смерти!

— Хорошо, но я гарантирую тебе, что твой первый же ужин с кем угодно тут же станет последним, если ты будешь угощать его своими оладьями.

Мы расхохотались и тут же замолчали. Я смотрел на него, не говоря ни слова.

— Дон, с тобой все в порядке?

— А ты считаешь меня мертвым, а, Ричард?

— Это не сон? Я не забуду, что я тебя видел?

— Нет, это не сон. Это другая пространственно-временная система, а каждая другая пространственно-временная система для нормального земного существа, которым ты пробудешь еще некоторое время, является сном. Но ты запомнишь этот сон, и это изменит твое мышление и твою жизнь.

— Я увижу тебя снова? Ты вернешься?

— Не думаю. Я хочу подняться над временем и пространством… Я, собственно, уже это сделал, но между нами существует связь, между нами и другими членами нашей семьи. Если перед тобой встанет какая-нибудь неразрешимая проблема, сконцентрируй на ней все свои мысли и ложись спать. Тогда, если захочешь, мы сможем встретиться здесь, у моего самолета, и обсудить ее.

— Дон…

— Что?

— Почему именно ружье? Почему это случилось? Я не вижу ни славы, ни честь в том, чтобы подставить свою голову под выстрел.

Он сел в траву под крыло.

— Поскольку я никогда не был сенсационным мессией, я никогда не был обязан кому-нибудь что-нибудь доказывать. А так как есть необходимость попрактиковаться в том, чтобы поспокойнее относиться ко всевозможным явлениям и не быть ими расстроенным, — веско добавил он, — для тренировки не мешает воспользоваться кровавыми явлениями. Мне это тоже было неприятно. Смерть похожа на ныряние в глубокое озеро в жаркий день. Сначала ты чувствуешь шок от холодной острой перемены субстанции, секундную боль от этого шока, и затем, приняв смерть, ты можешь выкупаться в ее реальности. Но после стольких раз можно привыкнуть даже к шоку.

Через некоторое время он встал.

— Лишь немногим людям будет интересно то, что ты им скажешь. Но, наверное, так оно и должно быть. Запомни: достоинства Учителя определяются не размерами толпы, которые его окружают.

— Дон, я обещаю тебе запомнить это. Но я брошу это дело, как только перестану получать от него удовольствие.

Никто не подходил к «Трэвел Эйру», но его пропеллер начал вращаться, мотор выбросил облачко голубого дыма, и его звук наполнил все пространство над лугом.

— Обещание принято, но…— он посмотрел на меня и улыбнулся, будто бы не понимая меня. — Тебе не нравятся толпы, — сказал он.

— Нет, не то чтобы они мне не нравились, просто я люблю разговаривать и обмениваться идеями, но то поклонение, через которое ты прошел, и эта зависимость… Я надеюсь, ты не будешь от меня этого требовать, я уже несколько раз убегал…

— Ричард, возможно я туповат и не вижу то, что для тебя очевидно, и если это так, скажи мне, а почему бы тебе не написать обо всем этом? Разве есть правило, запрещающее мессиям писать о том, что они считают истиной? О том, что для них было радостью, о том, как все на самом деле происходит? И тогда, может быть, те люди, которым не нравится, что мессия говорит им, вместо того чтобы стрелять в него, просто сожгут его записки и развеют пепел по ветру? А если они им понравятся, они смогут перечитывать их или писать избранные цитаты на дверцах своих холодильников, или поступить с ними так, как только им заблагорассудится. Что в этом плохого? Может быть я просто что-то не понимаю?

— В книге?

— Почему бы и нет.

— Ты знаешь, столько труда… Я дал клятву больше не писать ни слова, никогда в жизни!

— О! Прошу прощения! — сказал он. — Я не знал об этом, — он поднялся на нижнее крыло самолета и забрался в кабину. — Ну что же, как-нибудь увидимся. Будь здесь, вот и все. Не позволяй толпе себя достать. Кстати, ты все же уверен в том, что тебе не захочется об этом написать?

— Никогда в жизни, — ответил я, — больше ни слова.

Он пожал плечами, добавил газу, и звук мотора стал громче и закружил меня, и кружил до тех пор, пока я не проснулся. Эхо сна еще звучало в моих ушах.

Я был совсем один, поле было тихим, как зеленый осенний снег над рассветом и над миром.

И затем, забавы ради, еще окончательно не проснувшись, я, один мессия в мире других, достал свой летный журнал и начал писать о своем друге:

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .