Марк Хелприн - Солдат великой войны

— Почему?

— Это самое дно.

— Меня такая работа устраивала. Я вставал в пять, приходил на работу к шести. Обычно колол дрова с семи до двенадцати. Пять часов махал топором, пять часов точной координации рук и глаз, пять часов восторга. Мои руки пахли оленьей шкурой и лишайником, который рос на коре. В час я приходил домой, Ариан уходила на работу к десяти, на три часа Паоло оставался с кузиной Ариан, Беттиной. Мы с Паоло ели, а в половину второго выходили из дома, когда все остальные спали, и отправлялись на прогулку. Иногда уезжали на троллейбусе, а потом четыре часа шли домой пешком. Иногда, взяв с собой еду, рано утром уезжали на поезде к морю. Мы это делали почти каждый день, а в половине шестого стояли у дверей больницы, где работала Ариан, встречали ее. Ели на нашей веранде, наблюдая, как тысячами зажигаются огни Рима, а птицы и летучие мыши кружат в сгущающихся сумерках, темными силуэтами выделяясь на фоне заката.

— Сколько же вы зарабатывали? — спросил Николо.

— Тебя это удивит. На двоих мы получали более чем достаточно, чтобы удовлетворять наши скромные запросы, больше всего денег уходило на дом, в котором мы жили, старую виллу на склоне холма с вросшими в землю и потемневшими от древности стенами, без единого острого угла, с истертыми ступенями, по которым поднимались и спускались не одну сотню лет. Стояла она в тихом неухоженном, заброшенном саду, святилище, сохранившееся в тысячелетней войне. Стены цвета шафрана, смягченного временем, защищали воспоминания и покой. Пищу мы ели простую, не болели, нас не интересовали все те вещи, которые многие стремятся приобрести, чтобы стать их рабами. Эти десять лет были счастливейшими в моей жизни, не считая первых десяти, когда у меня не было ни должности, ни успеха, и никто меня не замечал. Эти годы я провел с ребенком на руках, подбрасывая его высоко в воздух, крепко прижимая к себе. И когда я держал своего маленького сына, Бог находился рядом.

— А почему вы бросили?

— Бросил что?

— Колоть дрова.

— После сорока эта работа стала для меня невероятно тяжела. Я быстрее уставал. Травмы заживали дольше. Требовался более длительный отдых. После того как Паоло пошел в школу, мы уже не могли каждый день с ним гулять. По выходным мы втроем отправлялись в дальние походы. Думаю, люди принимали нас за туристов из Северной Европы: я, блондинка, мальчик со светлыми волосами, все с рюкзаками. Где это видано, чтобы итальянцы носили рюкзаки? Однажды летом мы прошли по Аппиевой дороге, там, где смогли ее найти, от Рима до Бриндизи, ели и спали рядом с ней. Я взял с собой маузер — не потому, что собирался охотиться, но опасаясь бандитов, которые встречались в Южной Италии. Теперь мне это представляется безрассудством, но тогда у меня не было сомнений, что в любой стычке я возьму верх. Я знал, где останавливаться на ночь, как быть настороже днем и какие действия предпринять. Мы шли по равнинной местности, никаких гор, и я чувствовал себя как рыба в воде, не боялся никаких бандитов.

— Вы могли бы и не говорить, — в голосе Николо звучало восхищение. — Вы же могли убить кого угодно.

Алессандро эти слова не порадовали.

— Да. — Не хотелось ему, чтобы его так воспринимали. — Мог. Не гордился этим, но и не стыдился.

— Знаете, мне от этого как-то не по себе, — признался Николо. — Такой человек, как вы, который мог сделать все, что захотел, колет дрова, а таких, как я, можно только заставить это делать. С чего такой выбор?

— Не понимаю, почему тебя это так волнует. Мне нравилось колоть дрова.

— Потому что, перестав колоть дрова, вы вновь стали профессором и потом читали книги и говорили о них. Да, я бы такого не смог, а если бы и смог, не называл бы это работой.

— Грустно, — вздохнул Алессандро, — когда люди думают, что никто не работает, кроме них, ни у кого не возникает проблем, только у них. Многие профессора, которые, по-твоему, не работают, думают, что и ты не работаешь. Для них то, что ты делаешь, бессмысленно, и они уверены, что такие люди, как ты, хуже идиотов.

— Если ты не устаешь, это не работа.

— Но ты устаешь. Устает шея, а для некоторых шея — важная часть тела, потому что поддерживает голову. В то время я не мог не только стать профессором, но даже просто преподавать. Университеты снюхались с фашизмом. Истинную независимость ума на дух не переносили. Время от времени я получал место, но не задерживался на нем. Сначала просто не мог выносить конформизма и трусости — с предсказуемым результатом. Я выступил против клятв верности и доносчиков. Я бы все равно ушел. Пройдя войну, я не понимал готовности коллег ссориться по мелочам и обижаться из-за значения какой-то цитаты или жить и умирать ради дурацких теорий и школ. Практически все, что они говорили, противоречило истине, которую я видел. Но если ты спросишь меня, что это за истина, я сказать тебе не смогу. Скажу только, что она сокрушала меня, что все материальное и удивительное в мире всего лишь обрамление души, как огонь и свет, нескончаемое проявление любви и благодати. Я могу только сказать, что красоту невозможно выразить или объяснить теорией или идеей, что она живет по своим законам, что таким путем Бог утешает своих павших духом детей. Подобная точка зрения не открывает дорогу на лекционную кафедру. Нет. Я вернулся в университет только после Второй мировой войны, и даже тогда у меня возникли проблемы, потому что я не участвовал в сопротивлении.

— Почему вы не участвовали в сопротивлении?

— Устал. И для этого нужен определенный склад характера. Надо на этом зациклиться. Необходимо забыть о том, как это свойственно политикам, что ты смертный. Это чувство как наркотик, приходит от обожания и поклонения. Революционеры получают его из грез. Они говорят, что нет ничего аполитичного, что политика — основа жизни и никуда от нее не деться. Я говорю, да пошли вы. Меня интересовали птицы. Есть у птиц политические пристрастия? И лучшими в своей жизни временем я полагал годы, которые провел с сыном, когда тот был маленьким. Люди смотрели на нас, когда мы гуляли днем, и гадали, почему этот человек не отрывает глаз от ребенка, но каждое его слово, выражение лица, улыбка, даже слезинка стоили в миллион раз дороже самой почетной профессии. Я уже тогда писал книги. Не подрывные в политическом смысле, но аполитичные, хотя в некоторых кругах аполитичность воспринималась крайним политическим экстремизмом. Даже Муссолини не нашел в них ничего подрывного, несмотря на мое восхищение Кроче. Однако публиковаться мне приходилось за рубежом, потому что в книгах отсутствовал дух фашизма и поклонение идеям и принципам, которые обеспечивали человеку право считаться своим. Сальвемини[103] помогал мне с публикациями в Америке, и я получил средства к существованию. После войны книги вернулись в Италию, точно перелетные птицы. Люди спрашивали: «Где он был?» Я отвечал: «Я всегда был здесь, а вот где были вы?» В тридцатые мы начали получать деньги от собственности на виа Венето, дара нашего отца, хотя, как выяснилось, Лучане они не требовались. Она вышла замуж за человека, который становился все богаче и богаче… В Америке это обычное дело, потому что они всегда воевали на чужой территории, а свое сохраняли и преумножали. Она передала свою долю нам. Для нее это были гроши. Я увиделся с ней в пятьдесят пятом, через год после смерти Ариан. Она живет на большой ферме к северу от Нью-Йорка, там выращивают племенных овец. На них так много шерсти, что они едва могут двигаться, и ее сыновья скатывали овец по склону холма. Овцы не возражали, потому что скатывать их начинали, когда они были ягнятами. Видишь ли, в этом разница между нами и американцами. Наша почва слишком каменистая, чтобы скатывать овец по склону, а если бы не была такой, как думаешь, мы бы скатывали?

Николо медленно помотал головой:

— Разумеется, нет. Это очень мило. В каком-то смысле приятно. Забавно. Но не для меня. Расскажите об Америке.

— Что рассказывать? В кино мы ездили на автомобиле, музеи хорошо освещены, итальянцы на самом деле сицилийцы, хорошего кофе не найти, в газетах фотографии женщин в бюстгальтерах.

— Ваша сестра стала американкой?

— Да. Она прожила там много лет и, думаю, говорила по-английски практически без акцента. Ей, голубоглазой блондинке, не составило труда стать американкой, потому что таких там любят. Когда я увидел ее на пристани девятнадцатого июля тысяча девятьсот пятьдесят пятого года, я заплакал. Хотя не собирался. Рядом стояли ее муж и сыновья, а американцы не такие эмоциональные, как мы. Я люблю сестру. Люблю по многим причинам, не потому, что она — единственная связь с моими родителями, моим детством. Все это давно ушло. По прошествии сорока лет она оставалась красавицей и выглядела точь-в-точь как моя мать. На мгновение я даже подумал, что это и есть моя мать. Мы находились в огромном ангаре, лучи света разрезали темноту и повисшую в воздухе пыль, и мне показалось на секунду, может, и меньше, чем на секунду, что я прошел полный круг. Последний раз я видел Лучану в «Звезде морей», ожидая исполнения смертного приговора. Мы плакали, и хотя не упоминали Рафи — ни тогда, ни позже, — я знал, что она плакала о нем.