Роже Вайян - Избранное
Доктор сделал спинномозговую пункцию и взял кровь. Окончательный диагноз он поставит после того, как будут готовы анализы.
— А все-таки, вы что-то предполагаете? — осведомился дон Чезаре.
— Да, предполагаю, — ответил доктор. — Односторонний паралич сифилитического происхождения.
— А каков ваш прогноз?
— На выздоровление шансов мало.
И на специфическом жаргоне, имевшем хождение еще в начале нынешнего века, он объяснил пациенту, почему именно, тщательно подбирая слова и доводы, доступные пониманию всякого культурного человека.
Мысль о близкой смерти расшевелила больного. Впервые за долгие годы, с тех пор как он «потерял интерес», он начал философствовать вслух. Наслаждение, которое он получал от общения с женщинами, ни разу не принесло ему разочарования; тяга, которую он испытывал к ним, никогда не ослабевала; и даже в то самое время, когда его разбил паралич, он мечтал о том, что положит к себе в постель самую красивую, самую молоденькую из всех женщин своего дома. Подобно воину, сраженному на поле боя, он умирает от ран, полученных в любовной схватке, в самой прекрасной из всех существовавших на свете битв. Следовательно, он умирает славной смертью, вот каково его мнение. Древний город Урия был посвящен Венере, так вот последний сеньор Урии после долгих лет, отданных раскопкам, когда из-под слоя песка и из болотной топи по его приказу собирали кроху за крохой то, что уцелело от этого благородного града, умирает ныне от болезни Венеры, следовательно, жизнь его была и будет гармоничной вплоть до последнего вздоха.
Доктор лично считал, что обыкновенный сифилис не заслуживает столь лирических славословий. Но он счастлив, что его друг достаточно тверд перед лицом смерти. Только тогда можно судить об истинных качествах человека, когда наступает его последний час. А дон Чезаре сейчас блестяще подтвердил свою принадлежность к высшей породе человеческой.
Дон Чезаре осведомился, сколько времени ему еще отпущено на приведение в порядок домашних дел. Болезнь прогрессирует быстро, температура подымается. По словам врача, до полной потери рассудка, а следовательно, возможности выразить свою волю, остается примерно двадцать четыре часа, словом, не больше суток. Впрочем, он ни за что не ручается. С минуты на минуту может наступить полная афазия. Он заглянет завтра утром, когда будут готовы все анализы.
А тем временем в большой зале нижнего этажа, как раз под спальней дона Чезаре, старуха Джулия, Эльвира, Мария, Тонио и их старшие дети читали молитвы, вознося Пречистой Деве мольбу о здравии своего господина. Молящиеся стояли вокруг большого стола из оливкового дерева. Тонио, скрестив руки на груди, женщины — сложив ладони.
— Ave Maria, piena di grazia, — начала Джулия. — Богородице, Дево, радуйся, благодатная Мария, господь с тобою. Да благословенна ты в женах и благословен плод чрева своего.
Она замолкла, и все остальные вполголоса подхватили:
— Santa Maria, матерь божья, отпусти нам прегрешения наши, возноси моления о нас до самой нашей кончины.
И все хором, и Джулия вместе с прочими произнесли:
— Cosi sia, да будет так, аминь.
Потом Джулия снова завела: «Ave Maria…»
Большое неаполитанское кресло XVIII века с позолоченными деревянными подлокотниками в форме китайских уродцев отодвинули от стола. Так оно и стояло никем не занятое посреди залы.
На дворе возле крыльца дома с колоннами мужчины и подростки — обитатели камышовых хижин из низины — толклись возле докторской «Джульетты» и расспрашивали юного шофера о достоинствах автомобиля.
Жены рыбаков, облепив крыльцо, ждали в молчании.
Мариетта появилась из зарослей бамбука, обошла группу мужчин, проложила себе путь сквозь толпу женщин, быстро поднялась по каменным ступенькам крыльца и, проскользнув между Тонио и его сыном, очутилась у стола. Она тоже молитвенно сложила ладони.
— Благословен плод чрева твоего… — продолжала старуха Джулия.
И Мариетта подхватила вместе со всеми:
— Santa Maria, матерь божия…
На лестнице послышались шаги доктора. Молящиеся замолкли и дружно обернулись к дверям, ведущим в коридор.
Доктор оглядел их всех, ища среди них взглядом молоденькую девушку, которую дон Чезаре задумал было положить к себе в постель, когда болезнь Венеры сковала его тело. Взгляд доктора остановился на Мариетте, и именно к ней он и обратился:
— Завтра утром я загляну. Пока еще трудно сказать что-либо определенное.
Он помолчал, потом добавил:
— Вообще-то надежды мало.
И вышел. Эльвира потихоньку завыла.
— Замолчи, — прикрикнула на дочь старуха Джулия.
Она незаметно притронулась к коралловой рогульке, предохраняющей от дурного глаза и висевшей у нее на шее рядом с медальоном девы Марии.
— Замолчи. Нельзя плакать раньше, чем смерть вошла в дом.
Они поднялись в спальню дона Чезаре и окружили постель с балдахином. Больной молча обвел их всех взглядом и наконец заметил Мариетту.
— Вернулась, значит, — проговорил он.
Он сидел на постели, опираясь на груду подушек, подсунутых ему под спину. Правая рука, та, что не шевелилась, лежала на подушечке, обшитой золотисто-белой парчой. Как и всегда по утрам, Тонио тщательно его побрил. А причесала его Эльвира, и, как обычно, белые кудри аккуратным венчиком стояли надо лбом. Кончик белоснежного батистового платка торчал из кармашка темно-синей шелковой пижамы.
Быстрым движением Мариетта опустилась на колени возле кровати и поцеловала его правую руку.
— Простите, дон Чезаре, простите меня!
Рука его взмокла от ее слез.
Он с улыбкой поглядел на нее.
— Слушайте мои приказания, — проговорил он. — Ухаживать за мной будет Мариетта. Только она одна. А все остальные ждите внизу. Пусть Тонио держит наготове «ламбретту» и сам тоже будет готов в любой час дня и ночи ехать куда понадобится. Мариетта вам передаст, что вы должны делать, и позовет, когда в вас будет нужда.
Все в молчании направились к двери, но на пороге старуха Джулия замешкалась.
— Дон Чезаре, — начала она, — надо бы послать за священником.
— Слушай меня хорошенько, Джулия…
Говорил дон Чезаре беззлобно, но так отчеканивал каждое слово, что всем ясно стало: нельзя приставать к нему больше с такими вопросами.
— Одна рука у меня еще действует, и я всегда одинаково метко стрелял что правой, что левой. Если поп посмеет войти в мой дом при моей жизни, я влеплю ему в заднее место хорошенький заряд дроби.
Джулия перекрестилась и вышла из спальни. Дон Чезаре остался наедине с Мариеттой, которая все еще стояла у постели на коленях, прижимая к губам правую его руку, и обливала ее слезами.
— Простите, дон Чезаре, простите меня! — твердила она.
Он хотел было поднять руку, положить ее на голову девушки, ласково погладить ее по волосам. Но рука не слушалась.
— Встань, — сказал он, — перейди на другую сторону кровати.
Она поднялась и перешла на другую сторону кровати, к левой руке дона Чезаре.
— Придвинь кресло и сядь.
Мариетта придвинула кресло и села в изголовье постели.
— Дай мне руку.
Она протянула ему свою прохладную руку, и он сжал ее своей пылающей рукой.
— А теперь, — начал он, — рассказывай, что ты делала эти два дня.
Она посмотрела ему прямо в глаза.
— Любовью занималась, — ответила она.
Он с улыбкой взглянул на нее.
— Самое прекрасное занятие для молодой девушки.
Он снова сжал ее руку.
— Улыбнись мне, — попросил он.
Мариетта улыбнулась ему сквозь слезы. Он почувствовал, как ее прохладные пальцы разом обмякли в его руке.
— А я-то надеялся, — продолжал он, — что я сам обучу тебя любви. Но решил я это слишком поздно… А теперь скажи, кто же твой дружок?
— Пиппо, гуальоне.
— Это тот самый черноволосый мальчуган, у которого кудри спадают на лоб, так что ли?
— Да.
— Что же, он красив и, безусловно, пылок. Тебе повезло, что я решился так поздно.
— Но ведь я люблю вас, дон Чезаре! — страстно воскликнула Мариетта.
Она, не сдержавшись, нагнулась над ним всей грудью, глядя на больного широко открытыми глазами.
А дон Чезаре смотрел на Мариетту и молчал.
Думал он о том, что она искренна и в то же время неискренна. Что каждый человек может любить много раз, и любовь всегда будет разной. Что уж много-много лет он не придает этому слову его первоначального, абсолютного, даже в известной мере сакраментального значения, какое придают ему юные любовники. Что вот уже годы и годы он не способен сказать самому себе «я люблю» в «непереходном наклонении», как твердил он с восторгом, впервые познав любовную страсть. Но безусловно, верно и то, что Мариетта его любит, любит на свой лад. Что в ее глазах он некое олицетворение того, кого с самого раннего детства ее научили чтить, бояться и любить, как бога-отца, в те минуты, когда он восседал в своем огромном неаполитанском кресле, недвижный и задумчивый, отдавая распоряжения слугам; как бога-сына, когда он ласкал и лелеял девушек, живших в его доме; как святого духа, когда он поучал, вычислял и выказывал заботу; он предпочел бы скорее походить на Зевса, на Феба или на Гермеса, но это уже из другой мифологии, не из той, которой обучали Мариетту. Что даже еще сейчас, когда его наполовину парализовала болезнь Венеры, он внушает страх, уважение и любовь, три лика единого чувства, не имеющего точного имени, но связывающего людей сильнее, чем все прочее, три лика единого чувства, наиболее близкого к абсолютной любви, о коей тщетно мечтают любовники. Что любовь, о которой говорит сейчас Мариетта, ближе к абсолютной и недостижимой любви, о коей мечтают любовники, чем та случайная, что связала Мариетту с юным ее другом, но этого она тоже не знает.
