Сын - Паломас Алехандро
Р. S. Я уже составил список рождественских подарков. И, как всегда, положил его в черный сапожок. Если нельзя подарить всё из списка, то, как ты думаешь, Мэри Поппинс догадается, что полное собрание Муми-троллей и «Пак с волшебных холмов» самые главные? Или, если столько всего это будет довольно много, то, наверно, она сможет принести мне только две книги про Муми-троллей, но книгу про Пака обязательно, хорошо? Ну, точнее, если вдруг она сама не вспомнит.
Мария
«Человеческое сознание, да и вся наша жизнь — это лабиринт. Стоит в него углубиться, и он может разбудить в нас что-то, чего мы дотоле даже вообразить не могли». Этот афоризм, слово в слово, прозвучал у меня в ушах после вчерашнего сеанса, когда я наблюдала за Гилье и его отцом: они прошли мимо фонтана, скрылись из виду. Любимая сентенция Виолеты Бергман — она преподавала у нас на последнем курсе, когда я, собственно, и решила посвятить себя детской психологии.
Но это уже другая история.
Вчера, когда Гилье вошел в приемную и поднял на меня глаза, я поняла: в нем что-то изменилось. Знаю по опыту: в большинстве случаев это «что-то» происходит в процессе терапии, рано или поздно. Как будто распахивается дверь, свет падает под новым углом, или на лице проступает прежде невиданное выражение. Для меня это остается чем-то на грани волшебства, хоть я и знаю, что этот образ тут нежелателен. То ли в стене пробили новое окно, толи флюгер повернулся, притягивая какой-то еще невиданный ветер.
Гилье сел за стол и очень серьезно сказал:
— Сегодня мне не хочется играть.
Я улыбнулась:
— Ну ладно.
Выждала.
— Можно вас попросить об одной вещи, сеньорита Мария? — сказал он наконец.
— Конечно.
— Просто… — Он сглотнул слюну, посмотрел в окно. — Может быть, вы разрешите мне приходить сюда и репетировать номер для концерта? На большой перемене?
Для меня его просьба стала полной неожиданностью. Но Гилье даже не заметил, что я опешила.
— Я думала, на большой перемене вы репетируете с сеньоритой Соней.
Он ссутулился, наклонил голову набок.
— Да, — сказал он, — но сеньорита заболела и не знает, что Назия не будет со мной петь и теперь я буду Мэри Поппинс, а сеньорита Клара… она ведет уроки, пока сеньорита Соня не выздоровела… она, наверно, рассердится… И вообще, я чуть-чуть стесняюсь репетировать при всех.
— Понимаю.
Он так и застыл, ссутулившись в ожидании ответа:
— Значит, можно?..
— Конечно. Если хочешь, я поговорю с сеньоритой Кларой, чтобы она разрешила тебе на переменах ходить сюда. Скажу ей, что для этого у нас с тобой… свои причины.
Его глаза засияли, он улыбнулся. Помедлив пару секунд, открыл рюкзак, достал два листа, положил на стол. Медленно придвинул ко мне.
Я взяла их.
— Я нарисовал два рисунка, — сказал он. — На прошлой неделе я не приходил, а значит, с меня два.
Я улыбнулась:
— Спасибо.
Посмотрела на рисунки. На первом было оранжевое пятно на белом, незакрашенном фоне. На втором, посередине, два круга с тем же оранжевым пятном внутри, вверху в ряд — три кружка поменьше.
Перехватила пристальный взгляд Гилье. Ничего не сказала.
И тогда он потянулся к первому рисунку и сказал:
— Это простыня на моей кровати. Не каждую ночь, иногда. — И тут же, сцепив руки, опустил их между колен, робко улыбнулся. — Просто я иногда… писаюсь.
Я постаралась скрыть удивление. Нашла крайне странным, что ни отец Гилье, ни Соня об этой подробности даже не обмолвились. И снова закрались сомнения: возможно, Гилье рисует лишь свои фантазии, а не реальность? В груди что-то оборвалось, но прежде чем я успела поразмыслить над гипотезой, Гилье указал на второй рисунок.
— А это когда я кладу простыню в стиралку, и она там крутится, рано утром, потому что папа долго спит, до десяти утра или до двенадцати дня, а мама купила сушилку для белья, потому что она англичанка, и поэтому папа ничего не знает.
Я набрала в грудь воздуха. Рука Гилье зависла над вторым рисунком.
— Ну-ну. А это очень часто случается? — спросила я, решив взять быка за рога.
Он задумался.
— Иногда да, а иногда нет.
«Понятно».
— А когда — «да»?
Спустя пару секунд он ответил:
— Когда не могу больше терпеть.
«Логично». Я попробовала подойти с другого фланга:
— Наверно, когда ты спишь и просто не успеваешь проснуться.
Он снова задумался. Покачал головой:
— Нет. Не когда сплю. Когда сплю, этого никогда не случается.
— А-а.
Он опустил взгляд:
— Просто мне иногда хочется в туалет, но папа ведь сидит за компьютером, а мне, чтобы пописать, надо пройти мимо кабинета, а я не хочу, чтобы он меня видел.
— Почему?
— Потому что, если он меня увидит, он поймет, что я его видел.
Этот ответ меня насторожил, но я продолжила, не меняя ни тон, ни ритм:
— Но, Гилье, твой папа там ничего плохого не делает, правда?
— Плохого он не делает.
— Тогда почему же?
Он опустил глаза. И ответил еле слышно:
— Просто много раз бывает так, что он все время плачет.
Я вообразила отца Гилье за компьютером, спиной к двери, в позе, в которой его всегда рисует сын.
— Но твой папа сидит спиной к двери, правда?
Гилье кивнул.
— Тогда я кое-чего не понимаю: как же он тебя увидит?
Он промолчал. Смотрел, вжав голову в плечи, явно чувствуя себя неуютно. Я подождала. Часы тикали, отмеряя время ожидания. Припомнилось мужское лицо, нарисованное Гилье несколько недель назад. Лицо на экране компьютера В памяти что то шевельнулось.
— Гилье, с кем папа говорит по компьютеру?
Молчание.
— С твоей мамой?
Молчание.
— С кем-нибудь из друзей?
Ни звука.
— Гилье…
Он поднял голову, медленно оглядел два рисунка, которые мне только что вручил.
— Н-н… Ни с кем. Так я думаю.
Я глубоко вздохнула. Кое-что стало проясняться. И тут сообразила: сидя спиной к двери, Мануэль Антунес может увидеть сына только в одном случае — если сын отразится в мониторе, но для этого нужно, чтобы монитор не светился. Значит, Мануэль видит на мониторе, когда в нем не отражается Гилье… свое же отражение!
Но, значит…
И я вспомнила, что под конец предыдущего сеанса Гилье оставил один вопрос без ответа.
— Гилье, когда мы с тобой виделись в прошлый раз, ты мне собирался рассказать, что лежит в коричневом кожаном альбоме? Помнишь?
Он посмотрел на меня, кивнул.
— Что в этом альбоме, Гилье?
Он пару раз сглотнул слюну, болтая ногами в воздухе.
Поднял глаза к потолку.
И сказал:
— В коричневом кожаном альбоме живет моя мама.
Глава V. Лондон, пропавшие люди и листок под креслом
Мария
«В коричневом кожаном альбоме живет моя мама».
Семь слов — как семь клеточек в игре в «Гусёк». Мы застряли на клетке «Лабиринт»[14]. Вот куда занесло нас с Гилье. Часы на столе показывали 18:50. «У меня всего десять минут, — подумала я. — Что можно сделать за десять минут?» Тут звякнула входная дверь, а затем послышалось знакомое покашливание Мануэля Антунеса.
Гилье снова помахал ногами в воздухе, покосился на рисунки. Мы услышали, как его отец, пыхтя, уселся в кресло в приемной, а потом уронил авторучку, выругался сквозь зубы. Снова воцарилась тишина.
Я решила расспросить Гилье дотошно.
— Послушай. Ты, кажется, говорил, что твоя мама живет в Дубае.
Гилье кивнул, покосился на дверь. Из приемной снова донесся кашель.
— И что мама у тебя стюардесса, — добавила я.
— Да.
Я улыбнулась.
— И сеньорита Соня мне сказала, что для начала она поработает там всего несколько месяцев. То есть твоя мама, наверно, вернется очень-очень скоро.
