ЖеЗеэЛ - Басыров Марат

Все это было неправильно, все шло не оттуда и не туда, двигалось набекрень, наискось, катилось юзом, подпрыгивая на ухабах, застревая и пробуксовывая. Все это выглядело жалко, называясь жизнью. Но это и была жизнь, и другой не было: ни у Валеры, ни у меня, ни у каждого из нас.

С женой он все-таки разошелся – она так и не смогла его принять. Так он стал приходящим отцом. Забирая дочку на выходные, он угощал ее мороженым, конфетами и другими сладостями, катал на каруселях и катерах, гулял с ней и всячески баловал, а потом отвозил к матери и по совместительству бывшей жене.

Разводясь с ним, она думала, что легко найдет ему замену, но, помыкавшись с одним-другим-третьим, быстро поняла, что все мужики одинаковы в своем беспредельном эгоизме и каждый из них любит выпить, каждый хочет от нее большего, нежели может дать сам, и у каждого нужно регулярно сосать без всяких жалоб и отговорок.

Если сравнивать их с бывшим мужем, то тот хотя бы беззаветно любил дочь, и ему можно было спокойно ее доверить, чего нельзя сказать ни про одного из ее половых партнеров.

Потом Валера рассказывал, что по прошествии времени она не раз предлагала ему сойтись, но он уже сам не хотел этого. Не то чтобы он не мог ей чего-то простить, просто не желал расставаться с вновь обретенным чувством равновесия, которое дарило ему ощущение свободы.

Зачем ему было сходиться?

Во-первых, у него и так была любимая и любящая дочь, которая всегда искренне радовалась его приходам и с которой по субботам он мог насыщать свое отцовское чувство.

Во-вторых, оставшись в конце концов одна, бывшая жена радовалась его приходам не меньше, потому что, перед тем как пойти гулять с дочкой, он всегда добросовестно удовлетворял ее саму. И этот секс не имел ничего общего с рутинным супружеским долгом, в какой он мог превратиться в случае их воссоединения. Так что понятно, почему во всем остальном послушный и кроткий Валера в этом вопросе был неуступчивее самого упрямого барана.

Оставшись наедине со своей стихотворной музой, он снова взялся за старое и в течение трех лет издал еще два сборника, которые были посвящены бывшей супруге. Это выглядело более чем странно, потому что обычно стихи пишут тем, к кому стремятся и о ком тоскуют, а не тем, от кого бегут, но это же был Валера. Я думаю, ему самому было нелегко разобраться в побудительных мотивах своего творчества, что уж говорить о других, кто даже и не пытался заглянуть в потемки его души.

В начале двухтысячных мы часто подолгу работали вместе, выполняя различные заказы, а однажды целую зиму протрубили на стройке, устанавливая в огромном строящемся доме двери, окна и подоконники. Нами командовал наш общий знакомый Борис, взявший этот подряд. Лет пять назад, новичком, он ходил за Валерой хвостом, учась работе, и тот с удовольствием делился секретами мастерства, и вот уже ученик, давно переросший своего учителя, гонял его по этажам.

Валера любил и умел работать, но у него был свой неспешный ритм, и если ему навязывали другой, все валилось у него из рук. Бориса, платившего нам по часам, такая нерасторопность совсем не устраивала, тем более что и мы, глядя на Валеру, снижали работоспособность. Это выводило нашего бригадира из себя.

– Быстрее! – кричал он Валере. – Двигай мослами, чертов стихотворец!

Валера только улыбался в ответ, морща лицо, становясь похожим на актера Бельмондо.

– У меня болит спина, – отвечал он, мелко, как в приступе пароксизма, тряся головой. – Натри мне ее скипидаром.

– Я тебе сейчас задницу натру.

Это нужно было слышать. Борис, набрасываясь, нещадно заикался, а Валера неловко отшучивался, отбиваясь от его нападок, – они были те еще голубки. А вскоре к нам присоединился Омар, и стало совсем весело.

До ближайшего метро ходили трамваи, но мы с Валерой предпочитали добираться пешком. Он брал мне в ларьке джин-тоник, покупая мое внимание, и потом всю дорогу жаловался на свою бывшую жену, целенаправленно наставлявшую рога их совместному прошлому, а заодно и будущему.

– У тебя же не может быть с ней никакого будущего? – отхлебывая из банки, напоминал ему я. – Или ты еще на что-то надеешься?

Да, тогда он еще надеялся. Он все еще ненавидел ее и любил, сходя с ума от невозможности что-то изменить.

И еще я заметил, что он стал постепенно меняться, и не в лучшую сторону. Как будто в нем поистерся механизм и шестеренки, до сих пор крутившиеся исправно, начали давать сбой. Это отмечалось во всем – в той же работе, которую раньше он проделывал играючи; теперь ему приходилось напрягаться, чтобы не наделать косяков, и все равно они вылезали тут и там, как несъедобные грибы. В итоге, напарившись с ним несколько раз, Борис стал брать его с собой, тогда как мы с Омаром работали самостоятельно. Валера был незаменим в подыгрыше, из него получался отличный подсобник, вкалывающий под присмотром. За ним просто нужно было следить, чтобы он чего-нибудь не запорол, чего уже невозможно было исправить.

Примерно в то время у него стала развиваться одна характерная особенность: он не хотел говорить о чем-то, что, на его взгляд, могло принести страдание или просто задеть. А если, скажем, собеседник начинал настаивать на этой теме, то Валера, недолго думая, напяливал маску клоуна и начинал дурачиться, выводя того из себя.

Конечно, такое проявление эгоизма возникло у него как форма защиты и в крайних случаях было вполне приемлемо, но когда подобное поведение постепенно становилось нормой, это начинало раздражать. Хотя, с другой стороны, каждый защищается как может, и очень трудно после многочисленных схваток сохранить себя и свое лицо прежним.

Теперь с ним можно было говорить только о том, что нравилось ему. Это напоминало мне разговоры с трехлетним малышом, который повторял за тобой твои же понравившиеся ему фразы. Например: «Мама нас любит». – «Да, мама нас любит». – «Мама любит Валерика». – «Да, мама любит Валерика». Это было понятно и приятно.

«А кто ручки испачкал? Почему Валерик молчит? Валерик не хочет говорить, почему он испачкал ручки?»

Валерик молчал. Ему не нравилось, когда его тыкали в его «грязные ручки». Не нравилось, когда говорили, что он неудачник, что он ничего не умеет и не хочет уметь, что его выгнала женщина, которая и сама-то никому не нужна. Не нравилось, что родители жены настраивали его дочь против него, что собственная мать постоянно его пилила, а сестра и вовсе перестала с ним разговаривать. Что к тридцати пяти годам у него, по сути, не было друга, с которым он мог бы снять все эти чертовы маски, одну за другой, и просто откровенно поговорить.

А ведь настанет время, когда все эти маски настолько прирастут к лицу, что их будет уже не отодрать. И вот тогда он даже наедине с собой не сможет разглядеть себя ни в зеркале, ни в собственной душе.

Но пока мы шли к метро, я глотал джин-тоник и слушал откровения, может быть, уже последние в его жизни, обращенные к человеку. Механизм разрушения был запущен, и он работал исправнее любых часов.

– Ты не пробовал записать свою жизнь? – спросил я его.

– Записать свою жизнь? Зачем? – не понял он.

– Ну, просто. Ты порой так забавно рассказываешь, с таким своеобразным юмором – мне кажется, из всего этого могла бы получиться неплохая книга. Повесть или роман, почему нет?

Мне самому показалось это забавным, а вдруг и правда получится? Стихи стихами, куда они денутся, хотя давно уже нужно было признать, что они никуда не годятся, так почему бы не попробовать себя в ином качестве?

– Это ты думаешь, что они никуда не годятся, у меня на этот счет другое мнение, – сказал Валера, жмурясь, как кот, на солнце.

– Ладно, речь сейчас не об этом…

– Критериев нет, – продолжал он, блаженно улыбаясь, словно и не слышал моих слов. – Кто-то любит Есенина, кто-то Бродского…

– А кто-то Васю Пупкина с третьего этажа, – перебил я его. – Ты это хочешь сказать?

– Именно.