Эдуард Лимонов - Молодой негодяй
Сотоварищи больные, а на Сабуровой даче лежат люди с опытом, есть такие, которые лежат лет по двадцать, с небольшими перерывами, говорили Эдуарду, что молодой доктор Вишневецкий явно хочет сделать из него, Эдьки Савенко, показательное врачебное дело, может быть, написать по его истории болезни диссертацию. Начальница доктора Вячеслава Ивановича Вишневецкого — зав. отделением — профессорша «Нина», Нина Павловна, в отделении почти не бывает, потому Вишневецкий что хочет, то и делает. «Рвется, сука очкастая, к власти. Хочет стать зав. отделением», — говорят опытные больные за киселем.
— Доктор, в конце концов это моя жизнь, не ваша. Если даже я хотел умереть, то это мое дело! И не называйте меня, пожалуйста, «дорогой юноша». Вы всего на шесть лет старше меня. Выпустите меня отсюда, веду я себя прекрасно. Ни один медбрат не может сказать, что я возбуждаюсь. Я терпеливо жду второй месяц. Нина Павловна обещала меня выпустить к Октябрьским праздникам. Но уже и праздники прошли…
— Мы не можем вас выпустить, пока не узнаем причину или причины вашего анормального поведения, Эдуард. Мы не можем взять на себя такую ответственность. Если вы могли поднять руку на свою собственную жизнь, с куда большей легкостью вы можете завтра решиться оборвать чужую жизнь — убить человека, — доктор Вишневецкий со спокойной улыбочкой святого глядит на «больного». Светлая прядка волос упала на его гладкий спокойный лоб.
Больной сплетает и расплетает пальцы рук, сложенные на коленях. Доктор Вишневецкий похож сейчас на злодея — фашистского ученого из Освенцима, думает больной. Сказать ему об этом? Если сказать — никогда он, сука, может быть, не выпустит меня из этой тюрьмы. Хулиганство одерживает верх над инстинктом самосохранения, и больной, кладя ногу на ногу, большой шлепанец свисает, обнажая розовую пятку, роняет:
— Знаете, доктор, вы напоминаете мне эсэсовских докторов из Освенцима. Я видел таких, как вы, в кино. Вы готовы замучить экспериментами тысячи людей, лишь бы доказать правоту вашей теории.
— Причина тому — халат, мой дорогой юноша. И только, — ни одна мышца не шевельнулась на лице Вишневецкого. — Белый халат — символ моей профессии. В белом халате можно совершать злодеяния и спасать людей от смерти. Халат как армейская униформа. Армии покоряют, порабощают, но и освобождают тоже. До вашего прибытия в отделение у нас был больной Приймаченко. Деревенский парень. Попал он к нам по той же причине, что и вы, — пытался покончить с собой. Повеситься. Спасли его случайно. Сестра зашла в сарай за каким-то деревенским пустяком — ухватом может быть, веником. Он висит. Срезали, откачали, привезли к нам. Зиму он пролежал у нас. Вел себя безукоризненно. Весной мы его выписали под ответственность родителей… — Вишневецкий остановился и торжествующе поглядел на юношу, зло заскрипевшего стулом. — Он зарубил сестру и мать через две недели… Так-то… А теперь займемся нашими тестами… С вашего разрешения мы пройдем в лабораторию…
13
Эдуард лежит на кровати и глядит в потолок, хотя подчиняясь уставу отделения, должен был бы спать. По идее Нины Павловны, их палата «сонная» — т. е. их лечат сном, всех четверых. На деле огромный грузин Аваз занимается онанизмом, накрывшись одеялом с головой, «хроник» дядя Саша, уже восемнадцать лет живущий в «гостинице Сабурка», как он ее любовно называет, читает книгу. Интеллектуал Михайлов, напротив, никаких книг не читает и, единственный, спит, как положено.
Сабурка хуже тюрьмы, думает Эдуард. В тюрьме хоть отсидел свой срок и вышел. А здесь — неизвестно, когда тебя выпустят. И пожаловаться некому. Раньше, говорят, можно было выписаться под расписку отца и матери или других близких родственников, которые расписываются нести за тебя ответственность, приглядывать за тобой, чтобы ты не натворил непозволительных дел на свободе. Сейчас, после случая с Приймаченко, выписаться под расписку невозможно. Эдуард запугал отца и мать, рассказав им, каких ужасов он тут насмотрелся, и те согласились взять его под расписку домой, но администрация и, в первую очередь, его личный враг — доктор Вишневецкий — противятся.
— Эй, Аваз, прекрати на хуй! Позову медбрата! — кричит дядя Саша, оторвавшись от книги. Пружины под мощным телом Аваза сотрясаются все чаще.
— Дай человеку кончить, дядь Саш! Тут озвереешь от скуки, сперма из ушей польется. Потом он же человек южный. — Эдуард не любит труса дядю Сашу. Аваз — громадный богатырь — веселый румяный парень. Единственное неудобство, проистекающее от него в палате, состоит в ежедневных сеансах онанизма, всякий раз в одно и то же время. Но в буйном отделении Эдуард насмотрелся на куда худшие вещи. Суку дядю Сашу поселить бы с бывшим лейтенантом-ракетчиком Игорем Романовым, тот онанировал 24 часа в сутки и при этом еще орал, как раненая кошка. А татарин Булат, обосранный и бегающий по палатам голый, весь в пуху от разодранных им подушек? А кататоники? Жирный дядя Саша выебывается…
Грузин, застонав, замирает под одеялом.
— Кончил! — с презрением констатирует дядя Саша.
Как странно, думает юноша. Он хочет как можно скорее вырваться отсюда на волю, а дядя Саша, напротив, страшно боится того, что его выпишут. Нина Павловна держит его по знакомству, она предпочитает иметь таких больных «хроников», с ними меньше возни, лежат себе да лежат. Но мест для всех сумасшедших Харькова и Харьковской области и Украины не хватает в знаменитой больнице, посему, кажется, дядю Сашу скоро выпишут. И он этого боится ужасно. Здесь он наел морду, регулярно и неплохо питается, по вечерам смотрит телевизор в красном уголке, хорошо спит, и главное — не работает. Потеря свободы его как будто не волнует. К тому же санитары и врачи спокойно пускают его гулять на весь день, если он хочет, не во двор, как всех нормальных сумасшедших, но в парк, и он сколько хочет может шляться между корпусами (их на территории Сабурки штук десять-пятнадцать) — дышать воздухом. Не жизнь, а малина.
— Дядь Саш, давай я за тебя на волю пойду? А ты за меня здесь останешься?
— Нельзя. Не позволено.
Ебаный мудак, думает Эдуард. Хуже кататоников. Те хоть лежат растениями не по своей воле — больные. Им соки через трубочки вливают в желудок. Кататоники и не разговаривают. Они поражены болезнью. А этот толстомордый ничего не хочет от жизни. Лежит, книгу читает, потом пойдет манную кашу с маслом жрать. Тьфу, мерзость какая! И не он один такой. На Сабурке много «хроников», и лишь часть из них производят впечатление больных.
Ой, как ему здесь невыносимо! Он каждый день проклинает себя за то, что, может быть, желая произвести впечатление на Вальку Курдюкову, перерезал себе вены. Краснощекая, бегающая зимой в мужской шапке-ушанке, менструирующая с девяти лет Валька до больницы была его подружкой…
Роман их начался летом на Журавлевском пляже. Загорелый бездельник Эд и четырнадцатилетняя Валька бродили, обнявшись, утопая в песке по щиколотки, или лежали, обнявшись, на раскаленном песке у бурой воды, порой становящейся кровавой. Единственный на весь город пляж был расположен рядом с кожевенным заводом, и время от времени завод выпускал в воду свои ядовитые соки… Валька… Тогда как раз запустили в космос Терешкову, и имя Валя было модным. «Браво, Валя, браво-браво, Валя / Браво-браво, Валя / — бис!..» — пел польский квартет или квинтет из репродукторов, висящих на столбах пляжа. Атлеты-спасатели в шлюпках расправляли свои каменные мышцы…
Когда Эдуард лежал в буйном отделении, она приходила часто, смешная, энергичная, веселая под окна, и они переговаривались через форточку. Валька кричала ему: «Не грусти, Эд, тебя скоро выпустят!» Несколько буйных, наглядевшись на рослую, крупную Вальку, отправлялись в кровати онанировать. Первое время Зорик — еврей-психопат — глава мафии в буйном отделении (в мафию порезанного Эдуарда быстро и охотно приняли. Да, читатель, и в сумасшедших домах люди создают мафии!) и его ребята разбегались вслед за онанистами, чтобы дать им каждому минимум по шее «за осквернение образа любимой девушки нашего друга», как выражался Зорик. Потом Эд перестал обращать внимание на такие пустяки, а Валька стала приходить все реже и реже. За все время, пока Эд лежит в «спокойном» отделении, она еще не пришла ни разу. Грустно.
Неизвестно, впрочем, перерезал ли он себе вены именно из-за Вальки. Трудно сказать, почему он это сделал. Расставаясь с ней в вечер, предшествующий «той» ночи, в ответ на ее реплику: «Увидимся завтра, да?» — он почему-то ответил: «Если завтра еще будет…» Почему он так сказал? Может быть, ему показалось, что Валька сделалась к нему равнодушной? Родители Вальки старались тогда разорвать их связь. Отец и мать Вальки приходили к его родителям. Угрожали, кричали… Дегенераты. Раиса Федоровна нашла родителей Вальки вульгарными.
Капитан Зильберман вызвал его к себе в детскую комнату милиции и предостерег его от связи с несовершеннолетней. «Если подполковник Курдюков захочет, он сможет посадить тебя в тюрьму, — сказал Зильберман. — Я тебя предупреждаю по старой дружбе, Эдуард. Потому что знаю тебя уже восемь лет… Что тебе, мало совершеннолетних девушек на Салтовском поселке?» — поинтересовался Зильберман.
