Альберто Моравиа - Скука

—  А кто она, ваша подруга?

—  Одна девушка, ее зовут Элиза.

—  А сколько лет Элизе?

—  Она на два года старше меня.

—  Что делал Балестриери в доме Элизы?

—  Давал ей уроки рисования, как и мне.

—  А какая она, Элиза?

—  Блондинка, — сказала она, не вдаваясь в подроб­ности.

Мне показалось, что я припоминаю одну из девушек, которую часто видел в нашем дворе, и сказал:

—   Блондинка с голубыми глазами, длинной шеей, овальным лицом и пухлыми, плотно сжатыми губами?

—  Да, это она. Вы ее знаете?

—  Да нет, я просто несколько раз видел ее у Балестри­ери до того, как к нему стали ходить вы. Элиза брала уроки дома или у него в студии?

—  И дома, и в студии, как придется.

—  Вы не сказали, что произошло в тот день, когда вы встретили Балестриери в доме Элизы.

—  Ничего не произошло.

—  Хорошо, ничего не произошло. Но в конце-то кон­цов Балестриери стал давать уроки рисования и вам тоже? Как это получилось?

На этот раз она только посмотрела на меня и ничего не сказала. Но я был настойчив:

—  Вы слышали, что я сказал?

В конце концов она решилась заговорить. Она спро­сила:

—  А зачем вам это знать?

—   Предположим, вы меня интересуете, — сказал я, ясно сознавая, что не то чтобы лгу, но говорю неправду того рода, которая в тот момент, когда я облекаю ее в слова, становится правдой.

Она посмотрела прямо перед собой, как школьница, которая приготовилась отвечать урок строгому учителю, и сказала:

—  Потом я еще раз встретила Балестриери у Элизы: мы дружили, и я часто у нее бывала. И однажды я попро­сила его давать уроки и мне, а он сказал, что не может.

Подумать только, я считал, что Балестриери бегает за всеми женщинами, которые попадаются ему на пути, а он, оказывается, вон как — отверг предлог, который под­сказала ему сама девушка. Я спросил:

—  И почему, вы думаете, Балестриери вам отказал?

—  Не знаю, просто не хотел.

—  Может быть, он был влюблен в Элизу?

—  Не думаю.

—  Но тогда почему он не захотел?

Она объяснила:

—   Сначала я подумала, что это Элиза его отговорила, потом поняла, что она об этом даже не знает. Он просто не хотел, и все. Я подумала: может, ему не нравится, что я буду приходить к нему в студию, и сказала, что он может давать мне уроки у меня дома. Но он все равно отказался. Видно, ему не хотелось.

—  Но вам-то зачем так нужны были эти уроки?

Она замялась и покраснела — ее бледное лицо вдруг пошло пятнами.

—  Я влюбилась в него, — сказала она, — вернее, мне показалось, что влюбилась.

—  И почему же он этим не воспользовался?

—  Не знаю.

Она снова замялась, потом, словно перестав вдруг меня стесняться, заговорила гораздо свободнее, чем раньше, хотя и оставалась по-прежнему точной и не­многословной.

—   Все дело в том, что я ему не нравилась. Два или три месяца он даже старался избегать встречи со мной, и я очень от этого страдала. Я ведь действительно была влюб­лена. И тогда я пошла на хитрость.

—  На хитрость?

—  Да. Как-то раз я пригласила Элизу позавтракать со мной и выбрала тот час, когда, я знала, она должна была идти к Балестриери. Я сказала ей, что он звонил и просил в этот день не приходить, потому что был занят, а сама пошла к нему.

—  И как Балестриери отнесся к вашей проделке?

—  Сначала хотел меня выгнать. Потом стал любезнее.

—  И вы прямо в этот день занялись любовью?

Она снова покраснела, как и раньше, пятнами, и мол­ча кивнула.

—  Ну а Элиза?

—  Элиза так и не узнала, что в тот день я пошла к Балестриери вместо нее. А некоторое время спустя они разошлись.

—  Вы по-прежнему с ней дружите?

—  Нет, мы даже не встречаемся.

Возникла пауза. Я понимал, что устраиваю ей почти полицейский допрос, которому она, впрочем, охотно подчинялась, и спросил себя, что же я на самом-то деле хочу выяснить? Ведь ясно же, что меня интересовали не сами факты, а то, что за ними стояло, их сущность, их первопричина. В чем они состояли? И я резко спросил:

—  А почему вы влюбились в Балестриери?

—  То есть как это почему?

—  Я имею в виду — почему именно в Балестриери, старика, который годился в отцы вашему отцу?

—  Какие могут быть причины, когда влюбляешься? Влюбляешься, и все.

—  Ну, положим, причины есть всегда и на все.

Она взглянула на меня, и, странная вещь, мне пока­залось, что сейчас она сидит ко мне гораздо ближе, чем раньше. Или то была оптическая иллюзия, возникшая оттого, что в результате допроса она стала мне ближе и понятней? Наконец она сказала почти шепотом, накло­нившись вперед и пристально на меня глядя:

— Я испытывала к нему сильное влечение.

—  Влечение какого рода?

Она ничего не сказала, только посмотрела на меня. Но я настаивал:

—  Так какого рода?

—  Ну, если хотите, пожалуйста, я могу сказать. Бале­стриери был чем-то похож на моего отца, а я, когда была маленькая, испытывала к отцу настоящую страсть.

—  Страсть?

—  Да, он даже снился мне по ночам.

—  Итак, вы влюбились в Балестриери, потому что он был чем-то похож на вашего отца?

—  Да, и потому тоже.

Снова наступила пауза, потом я спросил:

— А почему, вы думаете, Балестриери поначалу не хотел о вас и слышать?

—  Я уже сказала: я ему не нравилась.

—  «Не нравилась» — это ничего не объясняет. Мо­гут быть тысячи причин, по которым кто-то нам не нравится.

—  Наверное, были и причины, но я их не знаю.

—  Но кое о чем вы могли бы догадаться. Как вы дума­ете, может быть, Балестриери не хотел иметь с вами дела, потому что, по его мнению, вы были для него слишком молоды?

—  Нет, дело не в этом.

— А может быть, он испытывал к вам то же чувство, что вы к нему — то есть вы казались ему дочерью?

—  Не думаю, если бы это было так, он бы сказал.

На некоторое время я замолчал, старательно обдумы­вая услышанное. Теперь мне было уже ясно, что я рас­спрашиваю девушку о Балестриери для того, чтобы по­нять кое-что про себя самого: ведь я тоже до сих пор отвергал все ее попытки к сближению, и мне тоже каза­лось, что она в меня влюблена.

—  А вы не думаете, — сказал я наконец, — что Балес­триери просто боялся познакомиться с вами ближе?

—  Боялся? Почему он должен был меня бояться?

—  Потому что предвидел то, что в действительности потом и произошло: боялся влюбиться. Любовь иногда внушает страх.

—  Мне, — сказала она многозначительно, — она стра­ха не внушает.

Но я продолжал упорствовать:

—  Вы не ответили на мой вопрос: Балестриери избе­гал вас, потому что боялся?

—  Да ничего он не боялся. Да, я еще вспомнила, что потом он как-то мне сказал: «Если бы не та твоя уловка, я бы никогда не поддался — ты мне не нравилась». — По­молчав, она добавила: — Это все, больше я ничего не могу сказать.

Я понял, что, двигаясь в этом направлении, ничего не добьюсь, и подошел к делу с другой стороны:

—  Но потом-то он в вас влюбился, так или нет?

—  Так.

—  И сильно?

— Да, очень сильно.

—  А почему?

Я видел, что она наклонилась вперед и внимательно на меня посмотрела. Она и в самом деле сидела сейчас совсем рядом, это не было оптическим обманом — ее колени касались моих. Она сказала:

—  Откуда я знаю.

—  Но разве он не говорил вам о своей любви?

—  Говорил.

—  И что он говорил?

Судя по всему, она задумалась над моим вопросом, но при этом почему-то так резко качнулась в мою сторону, что я испугался, что она на меня сейчас просто рухнет. Из-за полотенца, в которое ее тело было погружено, как в футляр, она казалась мне чем-то вроде до краев напол­ненного сосуда, который, накреняясь, словно бы предо­ставляет мне возможность из него зачерпнуть. В конце концов она сказала:

—  Я не помню, что он говорил. Помню только, что делал.

—  И что же он делал?

—  Ну например, плакал.

—  Плакал?

— Да, обхватывал вдруг голову руками и начинал плакать.

Я представил себе Балестриери, каким я его всегда видел: да, конечно, старый, седой, но еще такой крепкий, широкоплечий, твердо стоящий на ногах, с лицом, кото­рое всегда пылало от кипящих в нем жизненных сил, и спросил в совершеннейшем смятении:

—  Почему же он плакал?

—  Не знаю.

—  Он не говорил вам, почему плачет?

—  Нет, говорил только, что плачет из-за меня.

—  Может быть, он ревновал?

—  Нет, он был не ревнив.

—  Но у него были поводы для ревности?

Некоторое время она, словно не понимая, молча смот­рела на меня, потом коротко ответила:

—  Нет.

—  Неужели он плакал молча, ничего не говоря?

—  Нет, он всегда что-нибудь говорил.