Дина Рубина - Цыганка (сборник)
Я алчно устремилась к добыче, сигналя впрок и распугивая всех вокруг, дабы никто не покусился... Сосредоточилась и стала совершать выученные на уроках вождения эти хитроумные штуки с реверсом. Переключала, крутила руль на полоборота... потом на полный оборот в другую сторону... Ничего не выходило! Машина вкатывалась задом в тесноватое пространство и в ровном ряду автомобилей вставала, как кривой зуб в челюсти. Я выезжала вновь, загоняла ее носом к тротуару, и тогда на дорогу высовывалась ее пухлая задница, словно ожидая и даже упрашивая, чтобы кто-то поблагородней дал ей хорошего пенделя.
– Хотите, я? – предложила вдруг моя пассажирка. Она с любопытством следила за этими беспомощными выкрутасами.
– Давайте! Я вышла, она пересела на водительское место, и – как во сне, я не поверила своим глазам! – тремя поворотами руля, совершенными одной рукой, вернее, одной ладонью, вогнала машину точнехонько в тесное гнездо между серой «даятсу-апплауз» и синим «фордом».
– Черт побери! – ахнула я, забирая ключ. – Вот это да. Сколько же лет вы за рулем?
Она засмеялась, поднимая воротник пальто:
– Совсем немножко. Сорок пять...
Я раскрыла над нами зонт и взяла ее под руку; мы тесно прижались, набычились против хлеставших струй, и за три минуты – по мокрым плитам тротуара, через знакомую подворотню и цепочку проходных дворов, то поднимаясь, то спускаясь на несколько ступеней, – добрались до нужного переулка. Мне даже не пришлось сбавить шага – старая дама довольно легко поспешала на немаленьких каблуках, излишних, на мой взгляд, в этой гористой местности.
Я опасалась, что мои грузины еще отсыпаются после какого-нибудь вчерашнего пиршества, но железная калитка во двор была отворена.
– Сюда... – Пропустила ее вперед. Придерживая на затылке свою легкомысленную шляпку, она задрала голову и стала рассматривать типично иерусалимский дворик, мощеный ноздреватыми плитами все того же местного камня. От калитки до двери в полуподвал арками шли над головой металлические перекрытия, оплетенные черными от дождя виноградными сухожилиями. На одной из ветвей скукожилась забытая гроздь, какую у нас в Ташкенте называли «заизюмленной».
Весь этот старый двухэтажный дом, настоящий иерусалимский дом мощной каменной кладки, с арочными сводами притолок и тяжелыми деревянными дверьми, с огромной плоской крышей – летними вечерами живой и заполненной до отказа, – Васо и Манана уже много лет снимали под ресторан.
На террасу второго этажа винтом взлетала наружная лестница.
– Нет-нет, вот сюда... вниз... осторожней, тут ступени... Дверь в полуподвал была приотворена, и оттуда тихо звучала традиционная трехголосная «а капелла», грузинский мужской хорал, прекрасней которого я мало что знаю на свете.
Внутри было безлюдно и полутемно – видать, только что открылись; тусклыми желтыми полукружьями светились бра на каменных стенах, завешанных коврами, бурдюками, постерами с вывесок Пиросмани; на глубоком метровом подоконнике узкогорлой шеренгой вытянулись кувшины с грузинским вином... Не очень большая комната – шесть столов, покрытых сельскими дерюжками. Стиль – грузинский духан.
– О, здесь очень мило... – сказала дама, расстегивая пальто. И опять удивила меня – под пальто на ней оказался молодежный свитерок на молнии, из тех, дешевых, которые в этом году расхватывали подростки. Моя дочь тоже купила два таких и носила их попеременно, не снимая.
Кроме того, она оказалась худа, но не старушечьей костлявой худобой, а просто худощава и длиннонога. Брюки – на бедрах – тоже явно куплены были в том же магазине молодежной моды.
Я отвела глаза и весело подумала, что оригинальная бабулька своим неожиданным прикидом уже отработала суп, которым я собралась ее угостить.
Я была здесь своей, в том смысле, что частенько приходила сюда с гостями – друзьями, знакомыми, заглядывала с мужем или одна, если надо было перекантоваться час-другой между встречами; перепробовала все чудеса их скатерти-самобранки, но предпочитала несколько блюд, всегда отменных.
Манана готовила сама, никому не доверяла.
Из коридора шесть узких и крутых ступеней вели в кухню, где было, наоборот, очень светло, уже что-то гремело, звякало, скворчало и раздавались голоса... Я поднялась туда и увидела Манану и одну из официанток, Ольгу, по-утреннему замедленную... Манана, крашеная блондинка, большая и плавная, как почти все массивные люди, источала неторопливую благость и добросердечие; она курила, сидя у полукруглого окна, закинув ногу на ногу. Под мощными лампами дневного света ее голые колени светились двумя ослепительными белыми шарами... При виде меня Манана улыбнулась и широко повела рукой с сигаретой, то ли здороваясь, то ли благословляя, то ли приглашая в дом... Ольга же – на мое «...внизу и с гостьей!» – сразу принялась заваривать ягодный чай, мой любимый, который заказываю обычно еще до всяких блюд.
Пока я отсутствовала, моя попутчица сняла и шляпку, и оказалась с короткой мальчишеской стрижкой, вернее, абсолютно седым ежиком. Спускаясь по ступеням, я увидела этот серебристый хрупкий затылок и только мгновение спустя поняла, что он принадлежит моей старой даме.
Она сидела за столом спиной к ступеням и боком к единственному окну, выходящему во дворик вровень с землей, от чего за стеклом иногда возникала трехцветная кошка, полудомашняя. Летом, случалось, эта наглая животина впрыгивала через окно прямо на стол. Обстановка здесь была самая свойская...
По углам в каменных нишах под сводчатым беленым потолком были спрятаны динамики. И после короткой паузы над нашими головами зазвучала «Шен хар венахи», как всегда – волной глубокой и благодатной грусти. Два верхних солирующих голоса выплетали прихотливый орнамент на фоне протяжного баса, что тесными шажками полутонов переступал вверх и вниз по ступеням мелодии...
– Меня зовут Мирьям, – сказала дама. Я тоже назвалась.
– Хотите, расскажу о районе, где мы находимся? – предложила я. – Он называется Нахалат-Шивъа, это один из самых старых...
– Не надо, – остановила меня Мирьям и улыбнулась. – Я прожила в Иерусалиме изрядную часть жизни и с этим районом знакома... Знаете, что раньше было в этом подвале? Здесь много лет сидел Пабло, старик из Уругвая... Чинил и настраивал музыкальные инструменты... Конечно, он давно умер. Но мне приятно, что эти старые камни до сих пор слушают музыку... Григорианский хорал, да?
– Нет... – сказала я. – Это грузинское хоровое пение, «Шен хар венахи», знаменитая старинная песня...
– Вы хорошо знаете грузинскую музыку?
– Нет, просто один из этих голосов... высокий такой, слышите, он как бы оплетает полутонами мелодию второго тенора... это голос Васила, хозяина заведения... Он до приезда в Иерусалим пел в фольклорном ансамбле... А я столько супов здесь выхлебала, что научилась слышать голос Васо отдельно ото всех.
– И о чем же он поет?
– Это на старогрузинском... Мне Васо переводил... постараюсь вспомнить... Ну, если приблизительно... скажем, так:
«Ты – виноградник, что вновь расцвел,юный, добрый, прекрасный, посажен в Эдеме —благоуханный плод, взращенный в раю...» —
что-то в этом роде...
– Красиво... – задумчиво проговорила она. – Как? Благоуханный плод? Взращенный в раю?.. В раю... Красиво... Это, конечно, о женщине...
– О женщине, – согласилась я... – Или о Боге...
Мирьям внимательно оглядела накрытые льняными скатертями грубые деревенские столы...
– Не думала, что так ясно вспомню Пабло... Он был маленький, живчик... Вон там, в углу, стояли клавикорды, два клавесина, по стенам развешаны скрипки, две-три гитары, мандолина, старинная лютня... Здесь даже барочная скрипка была и виола да гамба – чего только ни приплывало в пустынную Палестину! И на столах у той вон стены рядком лежало столько разных диковинных дудок, свирелей, бубнов, трещоток... По этому хламу вполне можно было изучать историю музыкальных инструментов народов всей земли... Мы сюда иногда заходили с мужем... У него были потрясающие способности к музыке, он сразу начинал играть на любом инструменте, даже на таком, который впервые видел...
– Это звучит несколько... фантастично, – заметила я.
– Да-да! – живо отозвалась она. – Однажды в юности это спасло его. В гетто. Герр Менцель, комендант, был страстным меломаном и довольно хорошим флейтистом. Он услышал, как Адам играет на мандолине, и приказал являться на репетиции квартета, который организовал там, в гетто. Но партии мандолины не было в нотах, которые имел герр Менцель, поэтому Адаму пришлось освоить скрипку.
Явилась Ольга с партитурами меню. Она несла их, обнимая и прижимая к животу, как студенты консерватории носят ноты на репетициях.
Мирьям раскрыла твердые коричневые створы, побежала взглядом по кудрявым строчкам, набранным псевдо-грузинским шрифтом.
