Михаил Веллер - Самовар

Все кончается, жизнь на закат, финиш отмерен. Не было у меня дня без тебя. Давай напоследок, как тогда, мизинцем к руке, ага.

Твой – Я.

ГЛАВА V

Не хочу я больше писать для вас книг. Я вас презираю.

Для кого мы пишем кровью на песке, наши песни не нужны природе.

Сон, сон мне был, тихое видение. Пылала в том ночном видении настольная лампа, зеленым был застлан письменный стол, и была старенькая трофейная машинка, и пачка беломора у медной пепельницы, и черный чай в стакане с серебряным дедовским подстаканником, и сам я был в том сне, тридцатилетний, здоров и красивый, уверен и весел. И было восемь квадратных метров на улице бомбиста Желябова, под самой кровлей, на крыши выходило окно, ветер с Невы задувал в щели; оленья шкура прибита к стене, ветка вербы в снарядной гильзе на книгах, и битая гитара на гвоздике корябана: Мангышлак, Таймыр, Фергана, Камчатка, Алтай.

Дрожало горло, ложились слова, сыпали ночной отсчет Петропавловские куранты, слала тонкий дым папироса в витое зыбкое пространство, зыбкая ложь, пронзительный мираж.

В сладостном сне плачу я, лежа на казенной скудной койке меж стен моего последнего пристанища. Метельный город, тяжелый иней, ночных прохожих ютить в глазах, твое ли слово, твое ли имя ловить губами и осязать, мой Петербург, как тесно спится твоим Сенатским площадям, все чаще вглядываюсь в лица: кого из них не пощадят, дороги верстовая поступь, опять – в который век? домой!… как просто, Господи, как просто мы привыкаем жить зимой. Ничего, ничего у меня нет. Только лживая память, да воспаленное воображение, да мозг мой, жалкий мой ум и больные чувства.

Откуда ж этот самообман, это сумасшествие, в котором я пребываю? С чего я вообразил себя хозяином всего, властным над всем?

А ведь это так. Иначе б меня здесь не держали.

– Профессор, а что б ты делал, если бы тебе вторую-то руку оставили?

Я бы др– р-рочил!!

Все хохочут. Тема живая.

– Что ж ты, охальник, такой маленький, а делаешь? – Отойди, бабушка, а то блызнет!

– Слушай, я слыхал, что ты женился? – Да что у меня, руки отсохли, что ли?!

– Феликс Эдмундович, а что это вы такой, батенька, негвный? Вы онанизмом часом не занимаетесь? – Ну что вы, Владимир Ильич!… – А всенепременно попробуйте: пгепгиятнейшая, батенька, вещь, и очень успокаивает!

– Мальчик плачет на морозе, проходит женщина: Ты что плачешь? – Пи-исать хочу… – Так пописай за кустиком. – Н-нечем раст-тег-нуть… – Бедный, у тебя ручек нет, сейчас я тебе помогу, вот так… Боже! мальчик, почему у тебя такая писька большая?! – Я н-не мальчик, я карлик. – Товарищ, так почему у вас руки в карманах! – 3-замерзли.

– Ха-ха-ха!

Не, ребята, те, у кого есть хоть одна рука, не понимают, какое это счастье. Стоит у тебя утром, как лом, одеяло – шалашом, ну и что толку?… Вот танталовы муки: видишь – а прикоснуться не можешь.

– По трусам текло, а в рот не попало!

– Уж я бы за Машины дойки подержался.

– Профессор у нас щупач. Романтик.

Кличут собаку – человека зовут; есть такая присказка у тех, кто как бы перевоспитывает блатных. Профессор – кликуха, конечно, банальная, штамп: нотка уважения к знаниям и иронии над их никчемностью, симпатии к доброте и пренебрежения к слабости. Лидера, крутого так не назовут. Тень очков и безвредности. Кличка приязненная, но снисходительная. Поэтому Руслан предпочитает, чтоб его звали по имени. Еще один мифический герой.

Из нашей братии интеллигентом и инакомыслящим был только он: нормальный процент. Любое мыслие было инакомыслием, и в расцвет застоя его выгнали с четвертого курса истфака ЛГУ: дерг хрена из цветника. Мы имеем именно ту историю, какая нам нужна.

По хилости и взглядам белобилетник, в армию он не попал, а пошел в дворники: изнаночный снобизм эпохи, мода и поветрие. Квартира, пусть полуподвальчик, зарплата, работа на свежем воздухе, график сам себе устанавливаешь, никому не лижешь, на Систему не работаешь, и приносишь людям пользу: мусор надо убирать при любых властях. Он даже книгу начинал писать: Хочу быть дворником. Манифест.

Интеллектуал-дворники чтили себя духовной элитой. Перепечатывали самиздат, за дешевым вином обсуждали мировые проблемы, носили рваные свитера и презирали конформизм. Отрицание советской власти было не продуктом анализа, а судьбой и символом веры. При этом каждый третий был осведомителем КГБ.

По атрибутике сам диссидент, Руслан диссидентов брезгливо презирал. Отвращала люмпенская истеричность, неопрятность, неумелость и элементарная бытовая лень. Необязательны в речах и ненадежны в поступках. Ни в драку, ни в разведку. Ни в пизду ни в Красну Армию. Аутсайдеры… – цедил он: – никчемушники. Да, протест, неприятие стадных правил, и даже гражданственность взглядов, непричастность к злу – но если кого прихватывало ГБ, он мгновенно размазывался, сдавал все и вся, как декабрист Николаю. Исключений было десяток характеров на весь Союз – на каждого по тыще рыл немытого андеграунда. Оправдание любого своего дерьмизма тем, что власть плоха. Как-то все это ущербно…

А что делать?… Границы закрыты, богатство запрещено, карьеры по анкетам, мысли предписаны. Наливай!

Перестройка и гласность прикончили диссидентство методом растворения: заголосили все. Колонны прозревших страдальцев возопили о покаянии. Диссиденты злобно спились, или спохватились с карьерами, или сумрачно эмигрировали в США и Германию. Среда обитания исчезла.

Верный Руслан, независимый и чистоплотный, обрадовался и озлел. Он нюхнул свободы и возжаждал действия. Поток благоглупостей раздражал слух, кипел разум возмущенный, и ярость благородная вскипела, как волна.

Тут пошел Карабах, и со швов СССР посыпалась штукатурка. Коготок увяз – всей державе пропасть. Ясно было: само не рассосется. Должна же быть справедливость?! Две трети Армении – в Турции, Арарат – в Турции, турки вырезали полтора миллиона армян и отнюдь не каются, теперь снова режут – и отдай туркам-азерам еще Арцах. Это была первая из войн, уничтоживших Империю.

Дело нашлось. Через Ленинградский порт пошло в Карабах оружие, купленное армянами Франции. Руслан вспомнил, что его дед был армянин и носил фамилию Сагабалян. Он списался, созвонился – нашлась родня в Спитаке. Поехать, адаптироваться, выучить сотню слов, армяне родню не забывают, – и в Карабах: за правое дело, отстреляться за все унижения и несправедливости загубленной вами молодости.

Здесь в шесть часов утра 7 декабря 1989 года его и постигло известное вам несчастье.

Бедолага, тогда он ничего не мог знать о недоукомплектованной группе и ее работе. Запрограммирована была Нахичевань, но на стадии притирки промашечка у каждого может случиться…

Тряхнуло знатно, и стотысячный город рассыпался, как карточный. Почти все легли под завалами [5].

Спасатели дорылись до Руслана на вторые сутки. Он слышал их работу и разговоры и подавал голос. Ноги его были прижаты обломком плиты, левая рука под решеткой перил: сверху образовалась пещерка, сочился воздух; увидев свет, он потерял сознание. Можно высвобождать тело, и – кости целы, мышцы не порваны: со вторым появлением на свет тебя, парень.

Откопали бы чуть раньше – и быть ему покойником. Сотни таких спасенных умерли в муках. Но к тому моменту спасатели уже знали, слава Богу, что такое краш-синдром.

Впервые массово с краш-синдромом столкнулись в 40-м году англичане после бомбардировок Ковентри. Откопанные через полсуток-сутки из завалов, которые были живы-здоровы, только придавленные конечности после освобождения чувствительность пока потеряли, не слушаются (ну, вроде как руку во сне отлежал) – быстро и неизбежно умирали от заражения крови. Спохватились разбираться – все просто и давно известно, описано еще в I Мировую. Пережимание сосудов – застой крови в конечности – кислород выработан, зато накапливаются продукты распада, отходы жизнедеятельности тканей, углекислый газ, молочная кислота и прочая дрянь. Без очистки и питания, раз почки не фильтруют, а легкие не вентилируют, клетки начинают погибать: некроз и отравление. Грубо говоря, пережатая конечность стала вместилищем собственного трупного яда. И если его уже много – то с возобновлением кровообращения почки отказывают: не в силах столько очистить. Острая почечная недостаточность. Отравляется мозг, отравляется все, нарушаются все функции – сердце встало, летальный исход.

Так что вынутый невредимым из-под завала, если перележал, в своем счастливом спасении трагически заблуждается. Смерть в его теле запускает стремительный механизм. Лечения нет.

Порог – часов восемь. Или меньше. На передовой санитар, накладывая жгут для остановки кровотечения, обязан сунуть под него записку с точным временем: снять через два часа, а то – вот…

Единственный выход – такому придавленному (знать время!) сначала наложить жгуты выше прижатых мест, а уж потом высвобождать его. И прямиком – на операционный стол: ампутация. Вот так.