Валерий Шашин - Хотелось бы сегодня
Особой общительностью большеголовый и бровастый Сахатов не отличался, и — слава Богу. Сидел, иногда лишь негромко покашливая, в своём углу, водил «мышкой» по утло задранному с краёв пластмассовому коврику и пялился с отвислой нижней губой в свой жидкокристаллический монитор, тогда как у Балышева с Верочкой стояли ещё старые элтепэшники.
Дмитрий Васильевич беспощадно грузил договорника работой, чтоб не расслаблялся, но теперь уж за сахатовские ляпы нисколько не тревожился, — лучшего контрольного редактора, чем его свет Елизавета Викторовна, и желать было трудно — кандидат!
Но всё это, разумеется, нормализовалось далеко не сразу.
Впрочем, и с починкой «Ауди» тем далёким уже днём тоже ничего не заладилось, — полетел какой электронный блок, пришлось заказывать заграницей, ждать две недели, тащиться на буксире (всё того же непосредственного начальника, — дай Бог ему здоровья!) в автосервис.
И всё это время Дмитрий Васильевич без каких-либо приключений ездил в метро и, кстати заметить, добирался на работу и домой гораздо быстрее, чем прежде. Практичная Елизавета Викторовна из этого не преминула сделать вывод, что машину следовало бы поберечь, «другую, скорее всего, уж и не купим», и даже порекомендовала мужу пользоваться её пенсионной карточкой, с целью бесплатного проезда, что Дмитрием Васильевичем было с негодованием отвергнуто.
Мечтал ли он о встрече с той девушкой в метро? Смешно сказать…
У него с ней затеялось нечто вроде игры… под названием «Варианты знакомства». Например, он видел её на остановке троллейбуса и тормозил, и распахивал дверцу своей всё ещё шикарной «Ауди», приглашая…
Она настороженно улыбалась, качала головой и в шикарную его «Ауди» не шла…
Или он останавливал её на улице, придерживал осторожно и бережно за локоток…
Она с негодованием вырывалась, уходила… Негодование ей очень шло…
Был ещё вариант, в котором он вручал письмо…
Этот представлялся самым предпочтительным, поскольку конверт она заинтригованно брала…
Потом он одиноко сидел в чинном и тихом ресторане и терпеливо ждал…
Прелестным в этой истории было то, что письмо им не сочинялось, то есть никаких объяснений ни в его голове, ни в его сердце не существовало, равно как и на бумаге…
А она всё равно приходила… как будто понимала его без слов.
Время между тем стремительно летело, дело продвигалось, и настал час, когда все собранные и отредактированные материалы были досрочно сданы верстальщику, который под наблюдением Дмитрия Васильевича готовил из них так называемый оригинал-макет для сдачи его в типографию. Ответственейший этот процесс всякого рода сверок, исправлений, добавлений и ещё раз сверок и сверок требовал повышенного внимания, которого требовать от Сахатова Дмитрию Васильевичу даже не приходило в голову. Он полностью предоставил его самому себе, уже одним тем, вроде бы, давая понять, что делать тому в их с Верочкой отделе больше нечего.
Сахатов, оставшись без работы, никак на предоставленную вольницу не реагировал, всё также восседал в своём углу, с рукой на «мышке», и чем он там занимался, никто не ведал.
«Порнушку смотрит», — обронила как-то Верочка, и, правда, из колонок Сахатова иной раз прорывались сладострастные стоны, тотчас, конечно, им поспешно заглушаемые.
Дмитрию Васильевичу, в общем-то, было уже всё равно, — контракт с Сахатовым кончался на следующей неделе, так что… пусть развлекается, коль охота…
Он даже намекнул Сахатову, что такого упорного высиживания от него не требуется, но получил в ответ лишь некий кивок, означающий, что Сахатов и без его подсказок положение своё сознаёт вполне.
Что ж, Дмитрий Васильевич оставил его в покое.
А дня через три вдруг обнаружил Верочку в слезах. Ей будто бы кто-то вякнул доверительно, — по Корпорации постоянно бродили страшные слухи о сокращениях, — что из отдела уволят не временного Сахатова, на тот момент в комнате отсутствующего, а её, постоянную и верную служащую, — Верочки было тридцать пять, и она уже девятый год пахала без разгиба (её выражение) на Корпорацию.
— Да чушь несусветная! — вскричал Дмитрий Васильевич! — И в голову не бери!
— А чего же он сидит-то? — всхлипывала Верочка. — Такие всегда своё высиживают! Вон, скоро всю обшивку насквозь протрёт!
Она показала на кресло Сахатова, действительно, с неэстетно продавленным кожзаменителем на сидении.
— У него же контракт ещё не кончился, — увещевал Балышев. — Уйдёт! Как миленький! А кресло… оно же ему от Клары Терентьевны досталось!
— Да! У Клары Терентьевны оно как новенькое было…
Тут дверь открылась, и вошёл Сахатов. Как и всегда, озабоченно и целеустремлённо, прошёл на своё место, сел, нашарил «мышку» и тотчас же вперился, шевеля бровями и кистью, в монитор. Нижняя губа его привычно отпала.
Балышев с Верочкой переглянулись, но ни о чём, разумеется, не спросили. А как спросишь-то? В лоб? Неинтеллигентно.
Дмитрий Васильевич, правда, на всякий случай справился у своего непосредственного начальника: мол, расставаться скоро с Сахатовым-то?
— А ты жалеешь? — рассмеялся начальник.
— Не то слово, — поддакнул Балышев. — Не знаю, как и переживу!
Но всё это, конечно, были шутки, сплетни, вздоры.
Однако и на скороувольняющегося Сахатов нисколько не походил.
И точно. За день до истечения контракта Дмитрия Васильевича позвали в высокий кабинет. Принимали его там сразу три начальника — Генеральный, его какой-то молодой Зам, из «маечников», и непосредственный. Генеральный отчего-то хотел понять, как оценивает работу Сахатова Дмитрий Васильевич. Непосредственный начальник скромно помалкивал, словно жалоб на Сахатова от Дмитрия Васильевича никогда не поступало. Зам, уставясь волоокими восточными глазами в стол, выжидательно и настороженно молчал, как, собственно говоря, и полагается протеже родственника или кем там ему Сахатов приходился. Вместе с тем он молчал и как-то полупрезрительно, словно не понимал, к чему это совещание, когда дело плёвое и практически уже решённое. А Дмитрий Васильевич не знал, что сказать. Правду? Но за исключением себя, — он это подкожно чувствовал, — правда о Сахатове была никому не нужна, включая и Генерального, который затеял это совещание лишь ради проформы, ради соблюдения некого политеса, давно уже вышедшего, как их пиджаки и галстуки, из корпоративной моды.
— Ну так что скажешь? — допытывался Генеральный.
Он тоже был из своих, из тех старых министерских «пиджаков с галстуками», которым решать при «маечниках», видимо, приходилось всё меньше и меньше. Как, впрочем, и жить…
Дмитрий Васильевич ответствовал:
— Да ничего. Опыта, конечно, маловато, но опыт — дело наживное.
Плечи Зама ощутимо опали, оторванный от стола взгляд отразил Дмитрию Васильевичу благодарность, правда, мгновенную, непроизвольную, потому как большего он, наверно, и не заслуживал. Непосредственный начальник слегка заёрзал, но тоже — будто с облегчением. А Главный вздохнул и резюмировал:
— Значит, оставляем! — и Балышеву. — С расширением тебя!
Когда волнение в Дмитрии Васильевиче мало-помалу улеглось, — сколько ж можно казнить себя за проявленное малодушие? — он утешительно отмахнулся: «Да пусть сидит! Завалю бумажками… Работы хватит!». Но перед женой вновь смалодушничал, сказал, что «Сохатого» навязали сверху. А что поделаешь? Номенклатура!
Сахатов, став полноправным штатным сотрудником, особой радости не проявил. Выставил, правда, торт, безкалорийный и довольно вкусный. Три дня пили с ним чай, а потом он кончился.
Но вот что странно. Когда Сахатов был временным, он Дмитрия Васильевича раздражал гораздо менее. Теперь же было даже неприятно смотреть в сахатовский угол у единственного окна, как будто сидело там не человеческое существо, а некое толстозадое, сопящее животное… бровастое, гладко зализанное, сальное… Чёрт знает, отчего так Дмитрию Васильевичу мнилось, но мерзкое чувство это день ото дня только усиливалось. Дмитрий Васильевич не знал, что делать и как с ним бороться. Не понимал, откуда вдруг в нём, в русском интеллигенте, истинном, если уж на то пошло, либерале-демократе, бралась эта неприязнь к человеку, в целом, ничего плохого ему не сделавшего.
Сахатов, кстати заметить, в худшую сторону не переменился. Скорее, наоборот. Был всё так же почтительно вежлив, образцово дисциплинирован, наконец, прилежен! Ошибки допускал всё реже, и, в общем-то, Дмитрий Васильевич где-то уже признавался себе в том, что в отношении Сахатова особо не покривил, — набирался опыта парень, на лету всё схватывал! Ну, может, и не на лету… А чувство неприязни тем не менее не проходило. Даже успокоившаяся Верочка, часть работы которой перешло к Сахатову, вела себя с ним вполне дружелюбно, пыталась даже убедить его отказаться от зализанной причёски — «ведь когда естественно — то лучше!».
