Макар Троичанин - Шесть дней, которые потрясли мой мир. Повесть
Грибов, конечно, в этом могучем древесном застое не было.
Пройдя бор, мы вышли на цветастую поляну, почти сплошь заросшую ромашками, лютиками, васильками да иваном-с-марьей. Стало так ярко, что пришлось прикрыть глаза ладонью, надвинуть на лоб козырьки и… плюхнуться на ещё влажную траву в природном цветнике, благо табличек «По газонам не ходить» и «Цветов не рвать» нигде не было видно. Я растянулся на спине, утопая в бездонном голубом небе, она – тоже, положив голову мне на живот и задумчиво грызя какой-то стебелёк.
- Как хорошо!
Я уже это слышал на рыбалке и нисколько не сомневаюсь.
- Так бы лежать и лежать!
Тогда было: так бы плыть и плыть – уже разнообразие.
- И нашли бы молодые красивые трупы, - дополняю я, - а люди сложили бы легенду о том, как двое влюблённых отвергли мирскую суету, отдались небу, цветам и своим возвышенным чувствам и с улыбкой на вздувшихся от поцелуев устах умерли от холода и голода, принадлежа только друг другу.
Я пустил даже скупую мужскую слезу и родил желудочную спазму, жалея себя и её, но, видно, напрасно, потому что она, не пронятая красивой перспективой, спросила:
- Кстати, ты чего-нибудь пожевать не прихватил?
Ясно стало, что легенды не получится.
- Угу, - отвечаю, спустившись обратно на землю. – Дать?
- Давай, - разрешает, поднимаясь. – Я всегда есть хочу.
А по ладному стройному складу и не скажешь – сколько энергии сжигает.
- И как тебя угораздило, - интересуюсь от нечего делать, - попасть в педагоги да ещё в такую даль? – и продолжаю мысленно: «от меня».
- Потому что дура, - отвечает самокритично. – Когда предстала пред светлые очи комиссии по распределению, оказалось, что тёпленькие места в областных институтах, конструкторских бюро и лабораториях приличных заводов уже застолбили мои предприимчивые однокурсники, заранее договорившись через родственников и знакомых о заявке на них. Потом настала льготная очередь для тех, кто имел прописку в городе, кто предусмотрительно переженился или выскочил замуж, запасся какими- то ограничительными справками. Вот мне, почти отличнице, и досталась школа в захолустье.
- А я думал, ты по зову сердца и путёвке комсомола, - безмозгло травлю ей душу и получаю весомое отрицание в виде приличного тумака. Удовлетворённый ответом, сознаюсь, вздохнув:
- Я не знаю для тебя другого выхода, как перетерпеть законные три года.
Она долго молчала, переваривая неприятное предложение, с которым, вероятно, сама смирилась, потом тряхнула головой, освобождаясь от терзающих мыслей и налипших на волосы травинок, поднялась и скомандовала:
- Давай, веди, терпеливец.
И я пошёл… за ней, потому что она в разочаровании уже двинулась навстречу ближней берёзово-осиновой с дубками и ольхой роще, а вместе с нами – и всё недосказанное. И не моя вина, что пелена его нас разъединила, - я и вправду, не изведав ещё на своей должности резких левых своротов и виражей, не знал, чем помочь ей отмотаться от госдолга за бесплатную муштру. Заменить, что ли, собой? Не смешно! А может?.. Да, только так. Я вытребую её к нам на завод в БРИЗ. Правда, в этом аппендиксе уже отираются двое: рационализатор партийно-комсомольской работы – наш партсекретарь и одновременно лидер ветеранов партизанского движения и изобретатель – делатель мерзопакостей для окружающих и одновременно жена директора. Ничего, подвинутся, я добьюсь у директора. С ним мы ещё ни разу не конфликтовали, а с главным бухгалтером вообще живём душа в душу. Найдя таким образом выход, я сразу повеселел, но решил выложить свой припрятанный козырь попозже, насладившись сполна неожиданно сорванным банком, и обогнал её, тем более, что мы вступили в царство белковых шляпок.
Не совру, если скажу, что редкий заядлый рыбак – не грибник. В ловле посуху почти тот же азарт, свои секреты и приёмы, которыми никогда не делятся даже с женой, уж не говоря про мою, свои приметы и заговоры, помогающие выуживать одноногих красавцев в бледно-коричневых толстых шляпах даже из густой травы. Я тоже любил эту бескровную охоту, умиротворяющую душу, очищающую её от обыденной ржавчины и смиряющую с повседневным беспросветом. И, как ни странно, совсем был равнодушен к трофеям, раздавая встречным почти всё, нисколько не смущаясь попрёков супруги, по мнению которой чужие мне дороже собственной семьи. Может, так оно и было, я не задумывался.
Наперво выломал и выправил ножом удобные палки-удочки и показал ей, как ими пользоваться. Потом объяснил, как вести себя:
- Не шуми, идём тихо и молча. Если хочешь, напевай что-нибудь, но не ори. Меня не теряй из виду, не бросайся из стороны в сторону, не…
- Слушай, - перебивает нетерпеливо, - чего ты всё занекал? Живые они, что ли?
- А как же? – удивляюсь её наивности и отсутствию логического мышления. – Они же растут – значит, живые.
- Может, и слышат?
- Обязательно. Как всё живое. Будешь шуметь, запрячутся так, что и не отыщешь. Ты вообще-то когда-нибудь собирала грибы?
Она фыркнула коротко, как всегда, когда её пытались уличить в чём-то несусветном, и подтвердила гордо:
- Не раз.
- Ну, тогда, может быть, заметила: как прорвётся шумная ватага весело и громко перекликающихся сборщиков, оставляющих, словно орда, тропы и широкие полосы умятой травы, а сзади бредёт себе неторопливо с палочкой старичок-лесовичок, шурует под деревцами и между выбитых следов да наполняет, не тревожа никого, объёмистый кузовок. Ещё и половины испакощенной полосы не прошёл, а уже завершает свою тару. А те выскочили из леса, потные и озверелые, считают мятые и ломаные грибочки на донышках и переговариваются с досадой о том, что в этом году урожая нет. Успокаиваются на этом и принимаются за питьё да жор.
Она слушает меня зачарованно, не знакомая с передовыми методами грибосборов, а я, подстёгнутый её вниманием, продолжаю:
- Палкой-то шевели осторожненько: ненароком ударишь больно, он завопит неслышно для нас – другие рядом затаятся, кому охота быть битым. А нашла, обязательно присядь, траву вокруг не тронь, очисти его осторожненько на корню от листьев, травинок и земли – им это нравится, скажи ласково: «Здравствуй, дружок – полезай в кузовок», срежь под самую низину и аккуратно положи в ведро, накрыв лопухом. Если же ножка и шляпка трачены червями, помоги потомству, покроши мелко и оставь кучкой. Придёшь на следующий сезон, обязательно как дорогого друга встретят семейкой.
- Кончай мне мыть мозги, - прерывает она мою лирику. – Давай за дело, а то уже жарко.
- Ладно, - не сдаюсь, - не веришь? Хочешь, докажу?
- Валяй, - разрешает напоследок.
Как раз под осинкой подопытный неосторожно высунулся, подслушивая наши секреты.
- Видишь, - говорю, - подосиновик?
- Где? – спрашивает, рыская голодными глазами, кое-как увидела, подталкивает: - Ну?
- Теперь, - предлагаю, - резко отвернись и заори чего-нибудь, подняв лицо вверх.
Она, заинтересовавшись всё же, - азарт ещё на рыбалке проявился, - так и сделала, завопив дискантом что есть мочи.
- Я тебя всё равно найду!
- Ищи, - предлагаю спокойно.
Она опустила голову, повернулась уже не в ту сторону – знаю я этот фокус, проверено. – гриба нет. Шарит ошалевшими и ничего не видящими глазами по округе – его всё равно нет, хотя он и стоит там же. Минуты две, наверное, порыскала, бросаясь из стороны в сторону, пока снова не обнаружила невольного игрока в прятки.
- А ну тебя, - не сознаётся в проигрыше. – Доморощенный Кио. Больше не попадусь.
Я смеюсь, говорю согласно:
- И не надо. А то не наберём совсем.
Пошли согласно моей инструкции, выуживая одного за другим то боровичка, то подосиновичка – другие я запретил брать. И этих, лучших, наберём, грибов-то оказалось много. Некоторые, правда, уже отдались червям после вчерашнего дождя.
Вдруг, вопреки запретам, слышу её громкое и отчётливое:
- Ай!!!
Коршуном бросаюсь на этого «ая», выглядывая из-за её скованной страхом спины, и вижу полускрытое травой тёмное туловище разогревшейся на солнце и не реагирующей на нашу панику змеи с двумя характерными жёлтыми пятнышками по обеим сторонам головы. Защищая, говорю тихо в ухо, чтобы гад ползучий не услышал:
- Стой, не двигаясь, я сейчас.
Отступаю к ближайшему кусту, нахожу подходящую ветку с рогулиной, обламываю как надо с трёх сторон и снова возникаю за её узкой спиной, готовой к нападению чудовища. А он, похоже, не думает ни об агрессии, ни о защите, уверенный в безопасности. Мне только этого и надо. Осторожненько обхожу её закостеневшее от неподвижности тело и, мягко ступая, боясь потревожить даже веточку, сгибаюсь над растянувшейся, более чем полуметровой, рептилией, плавным движением заношу над ней рогулину, собираю в комок нервы и точным верным движением пригвождаю конусообразную тупоносую голову к земле. Застигнутая врасплох змеюка в ярости замолотила туловищем по траве, сжимаясь в ком, но я начеку, потому что ставкой в борьбе – её жизнь. Подождал немного, пока Горыныч привыкнет к новому, неудобному, состоянию, потом, раздуваясь от собственной безмерной смелости, захватил змея другой рукой точно за головой, крепко стиснул и, отбросив ненужное орудие лова, победоносно поднял оказавшееся неожиданно и вопреки определениям науки тёплым тело на уровень наших лиц, заставив, наконец, её отшатнуться и спрятать искажённое страхом лицо за меня. Не обращая внимания на конвульсивные извивы пленённого, я направил на него своё чуткое ухо, приложил палец к губам и прошептал, шепелявя от возбуждения, как змей:
