Жан Жубер - Человек среди песков
— А ты видишь сны? — спрашивает она.
— Гораздо меньше, чем раньше. А когда я был в твоем возрасте, я, помнится, видел сны каждую ночь.
— А я вижу сны часто-пречасто. Вчера я видела сон про Калляж. И ничего там не было — ни деревьев ни моря, только один песок. А пирамиды размякли, они таяли, будто их сделали из масла. Папа плакал. А я ему говорю: «Давай сядем на коней. Помчимся в облака!» И краски были такие странные: помню, небо совершенно красное.
Когда сооружение первой пирамиды было закончено, мы отметили это событие, устроив нечто вроде торжественного открытия сельскохозяйственной выставки. Был представитель министра, банкет, речи. Все это не в стиле Дюрбена, но он умел поддерживать свою популярность в столице и не был настолько наивен, чтобы позволить забыть о себе в том особом мирке.
Прибыли также журналисты: Калляж займет видное место на первых полосах газет. Спектакль разыграли по всем правилам: разбили бутылку шампанского, развесили флажки, крупным планом снимали бульдозеры и рабочих. Повсюду слышалось: «дорогой друг»… «примите поздравления» и «воистину замечательное сооружение». Элизабет, вся в белом, была поразительно хороша и улыбалась незнакомой мне улыбкой. Все прошло вполне благополучно: на заре тщательно смыли несколько надписей, которые, несмотря на усиленную охрану, появились ночью, и вроде бы не заметили отсутствия местных властей, которые единодушно не отозвались на приглашение Дюрбена. Это явно его раздосадовало еще и потому, что кое-кто из оппозиционно настроенных журналистов мог в поисках скандала воспользоваться этим обстоятельством. Впрочем, вряд ли такое могло случиться, ибо господа из столицы не разбирались в делах Юга, а для местных жителей в свою очередь все приехавшие с Севера — будь те у власти или в оппозиции — одинаковы, примерно как щенки, которых они топили. В их глазах все друг друга стоили, и они не собирались вступать в разговоры.
Вечером состоялся прием, а затем бал в столовой. Элизабет была ослепительна. Она то и дело танцевала с представителем министра, что, в конце концов, входило в ее роль. Дюрбен совсем захлопотался, и я знал, что он пустил в ход все свое обаяние. У нас не было случая поговорить, но он порой подмигивал мне, что означало: и чего только нам не приходится делать! Впрочем, делал он это весьма умело. Я, пожалуй, принял бы все за чистую монету, если бы не насмешливая искорка в его взгляде, предназначаемая мне. К тому же я заметил, как он то и дело утирал платком взмокший лоб.
Я был вежлив со всей этой публикой, но не более. Сюда я приехал отнюдь не для светских развлечений. Я находил их пресными, чтобы не сказать тошнотворными. В полночь я сбежал. На протяжении двухсот метров меня несколько раз останавливали патрули. Гуру знал свое дело!
Я долго стоял на террасе, курил и смотрел на звезды. Море с силой обрушивалось на песчаный берег, и не знаю почему, но я с грустью подумал о затерянных среди болот фермах, где устраивают иные праздники, но нас на них никогда не пригласят.
Из-за сосен выглядывала освещенная прожекторами верхушка пирамиды. Да, она была красива. Дюрбен имел право обхаживать нынче вечером гостей и вытирать взмокший лоб. По крайней мере все это было оправдано.
Я потушил сигарету и пошел спать, но смутная грусть не покидала меня. Я всегда чувствовал себя некоторым образом вне такого рода праздников и торжеств, и в эти минуты с их несколько искусственным очарованием как бы прозревал уже подстерегавшие нас опасность и грязь.
Я забыл упомянуть о том, что во время выступления представителя министра внезапно налетел ветер, растрепав ему волосы и листки с речью. На публику посыпался мелкий песок, как пепел из вулкана. Однако в упоении от происходившего никто не обратил на это внимания.
На другой день гирлянды сняли. Все вошло в привычную колею, и вновь закрутились бетономешалки. Статисты убрали свои галстуки в шкафы и снова натянули на себя рабочие комбинезоны. Я решил про себя, что было бы глупо сердиться на Дюрбена за эту комедию и, когда он вошел в мой кабинет и сказал со вздохом облегчения: «Ну теперь вернемся к делам!» — я позабыл о том смутном недовольстве, что закралось мне в душу накануне ночью на террасе. Я подумал еще, что чистота души — штука, конечно, нехитрая, но что она плохо совместима с властью.
— Вы рано ушли вчера, — сказал он уже в дверях. — Вы, видно, не любитель таких празднеств.
— Я устал. Извините, ради бога.
— Поверьте, я не больший, чем вы, любитель подобных вещей, но, к сожалению, порой приходится поступаться своими вкусами, лишь бы защитить то, что для нас важно. Поэтому-то я и веду игру, научился правилам игры. Заметьте, что я вас ни в чем не упрекаю, Марк. Вчера все прошло довольно удачно.
— Я рад, искренне рад. Сожалею, что…
— Да нет. Просто ваше присутствие придавало мне духу. Элизабет, конечно, была в восторге, но это уж совсем другое дело…
— Она была очень красива.
— В таких случаях она всегда красива. Ей бы праздновать торжественное открытие пирамид хоть каждое воскресенье. Но пирамиды-то надо сначала построить!
Несколько дней подряд я упорно трудился над финансовым отчетом, который нам нужно было представить в министерство. Все вечера я проводил над ведомостями, и у меня не оставалось времени на разъезды. Но порой я откладывал дела, зажигал сигарету и начинал думать о болотном крае. Меня заинтересовало это Лиловое кафе, о котором упомянул Гуру. Следовало при первой же возможности выяснить, что это такое. Я сверился с картами. Разыскал Модюи, жалкую деревушку с домами, разбросанными среди тростниковых зарослей. На первый взгляд ничего особенного. Я туда никогда еще не добирался. А ведь ночной сторож, по-моему, сказал мне в ту ночь: «Я из Модюи, вон оттуда», и ткнул куда-то в сторону лагуны. Я погасил сигарету, взял карандаш и снова стал выверять колонки цифр.
По ночам я стал спать лучше. Но иногда мне все же доводилось бродить по стройке, теперь освещенной прожекторами. Эта мысль пришла в голову Гуру во время нашего праздника, и мера возымела свое действие. Только обладая лисьей изворотливостью, можно было незамеченным проникнуть на стройку. Но именно в это время произошел потешный случай: пачкуны пробрались ночью к морю, и наутро на корпусе землечерпалки появилась длинная надпись, вся в подтеках, предлагавшая экипажу в недвусмысленно грубых выражениях причалить к другим берегам. Нет, решительно эти молодчики обладали чувством юмора, и эта игра в прятки начинала мне даже нравиться. Капитан землечерпалки, однако, придерживался иного мнения и счел себя оскорбленным. Он ночевал на своей посудине, которую высокопарно величал «судном», и не мог перенести, что его «судно» размалевали у него под самым носом. Нам был не по душе этот субъект, напыщенный и глуповатый, который говорил о море, как о пылкой возлюбленной, а сам никогда не отплывал от берега более чем на две мили; наши шутки насчет его злоключений окончательно его озлобили. Он решил, что все здесь его преследуют, и в течение трех дней ужинал в одиночестве на своем «судне». Как видите, у нас уже начались свои, пока еще пустячные истории.
Ну а Элизабет носилась вихрем в своей белой машине, вздымая на дорогах столбы пыли. Она вела машину, вскинув голову, положив локоть на дверцу, даже, казалось, не замечая окружавшей природы. Кое-кто называл ее сумасшедшей, но ее красота волновала. А я представлял себе одолевавшие ее тоску, безделье, неполноту жизни, которые гнали ее в уже выстроенный город, где шла привычная для нее жизнь, единственная, которая была ей по вкусу.
Иногда в наступавшей темноте я слышал, как шуршат по гравию шины ее автомобиля. Я подходил к окну. Видел сквозь деревья светлый силуэт, взлетавший на крыльцо и исчезавший за дверью.
Когда отчет был готов, мною завладела неотвязная мысль: съездить поскорее в болотный край и посмотреть, Что это за Лиловое кафе, о котором я мечтал еще тогда, когда был погружен в свои цифры. Небо предвещало грозу. Тяжелые черные тучи, наступавшие с моря, проносились над тростниковой зыбью. Вдруг появилась стая фламинго, казавшихся черными на фоне сумеречно-медного неба. Они дружно сделали разворот, а крылья их, освещенные последними лучами солнца, стали вдруг темно-розовыми. Я так долго и тщетно отыскивал их, что их появление взволновало меня. Я застыл на месте, онемев от восторга, на берегу узенького канала, морщившегося от ветра, любуясь изяществом этого живого веера.
Уже почти совсем стемнело, когда я двинулся дальше, и я долго плутал по неотличимо схожим дорогам, где указатели встречаются столь же редко, как и прохожие. В конце концов пришлось ориентироваться по звездам. Признаться, я был несколько удивлен, когда в свете фар вдруг возникло название деревни, написанное дегтем на деревянной планке. Звезды словно за руку привели меня куда нужно, и надпись, намалеванная дегтем, тоже оказала свое действие.
