Александр Андрианов - Четвертая власть
Мог ли он не выполнить приказ? Наверное, да, но что бы это изменило? Точно такое же поручение дали бы его сменщику. Кроме того, Красницкий сказал, что и на других каналах будут похожие сюжеты. Глупые принципы только сломали бы ему жизнь. В этом мире не было справедливости. Все решали деньги и связи. Кто такой Соловьев, чтобы идти против Красницкого? Кто такой отец Димитрий, чтобы восставать против системы? Может, это он сам во всем виноват? Да… Он бросил вызов обществу, и теперь это самое общество хочет его наказать. Так причем здесь Соловьев?
Шеф отдела новостей всеми силами цеплялся за эту спасительную ниточку, надеясь, что она проведет его сквозь муки совести, но когда ему казалось, что у него все получилось, кнут самобичевания вновь хлестал по его израненной душе. Хлестал больно и жестоко, разрушая все пути к отступлению. А тут еще эти спецслужбы! Как же все не вовремя. Только задумаешь отвлечься, выстрелить чем–то свеженьким и оригинальным, как появятся люди, которые перечеркнут все одним движением руки! Весь творческий процесс, все потуги многочисленных сотрудников шли насмарку во благо властям и их прихвостням. Почему жизнь так жестоко издевалась над ним? Почему кто–то там, наверху, слишком быстро отдал свой мерзопакостный приказ, и в Останкино явились незваные гости? Почему вместо того, чтобы похвастаться перед боссами громким эксклюзивом ему предстоит давать зрителям урезанную тошнотворную ложь? А потом те, кто видел все своими глазами, наверняка скажут: «А почему телевидение опять нам врет?» Ну а как не врать? Как говорить то, что хочется, а не то, что приказывают сверху? Как преодолеть эти барьеры и творить не ради рейтингов и гонораров, не по приказам и наставлениям, а исходя из собственных представлений о новостях и жизни вообще?
Наверное, никак. Но от осознания этой простой истины, известной каждому здравомыслящему человеку на телевидении, Соловьеву не стало легче. Он ненавидел себя за то, что должен гнобить человека, которого уважал. Он ненавидел себя за то, что так любит Дашу, эту стерву в розовом пеньюарчике, требующую от него все новых и новых побрякушек. Он ненавидел себя за то, что позволяет Красницкому командовать собой, словно пешкой. Он ненавидел себя за то, что вместо горячего эксклюзива вынужден кормить зрителей откровенным бредом. Вся жизнь превратилась в этот цикл чужих приказов и распоряжений. Чужих желаний и мыслей. Чужих грез и фантазий. А что оставалось ему, Соловьеву? Пустота. Одиночество. Мрак…
В этот раз впервые за долгое время Александр не нашел в себе сил посмотреть выпуск новостей, а когда на его столе раздался звонок, он снял трубку с какой–то обреченностью. Ему было уже все равно, кто позвонит и что скажет.
— Алло, — произнес он отрешенным голосом.
— Это Мельников звонит. Зачем, Саша? Зачем ты это сделал?
— Что?
— Ты сам знаешь что! В кого ты превратился на этом своем телевидении? Кем ты стал?
— Оставь меня, Женя. Не надо никаких слов…
— Нет надо. Думаешь, сделал подлость и все? Нет, Саша, так не бывает. Ты мразь, Саша. Ты слышишь меня? Ты блядь и подонок! Ты опозорил святого человека.
— Мне приказали, Женя…
— Не отмазывайся! Это ни к чему! Можешь забыть меня и мой номер телефона, а если мы встретимся как–нибудь случайно, знай: я плюну тебе в рожу.
— Я знаю, Женя, все знаю. Прости меня… Я был вынужден, меня заставили… Как ты не понимаешь?
— Я уже все сказал. Ты пал так низко, что дальше опускаться просто некуда. Я не желаю тебя больше знать! Ты мне противен!
Что мог сказать Соловьев? Что возразить? А окажись Женька на его месте, как бы повел себя он? Легко давать советы со стороны и обвинять, кичась своей правотой. Легко говорит жестокие слова и презирать… Это слишком легко… Гораздо сложнее понять… Но разве мог кто–то понять Александра, раз он сам не в силах был это сделать? Легко ли простить, коль он сам ненавидел себя до глубины души? Он подошел к секретеру и извлек оттуда бутылку водки, и пил ее в одиночестве, чокаясь со своим отражением в зеркале. «За тебя, блядь, — говорил он, опустошая очередной стакан, — за тебя, подонок»….
А затем, пьяный и злой, он поймал частника и поехал домой, напевая себе под нос какие–то песенки из веселой и бурной молодости. Он вспоминал, каким счастливым был в детстве. Вспоминал свою школу. Как они с друзьями сбегали с уроков и пили в парке самое дешевое пиво. Как назначали свидания сумасбродным девчонкам и делились первым опытом в общении с противоположным полом. Как разукрашивали стены подъездов матерными надписями и приходили на занятия слегка подшофе после очередной полуночной пьянки. Тогда он не был ни блядью, ни подонком. Тогда он был просто Сашкой, которого уважали друзья и любили девчонки. У него не было ни денег, ни положения, но он был счастлив, а сейчас, когда появилось все, ему хотелось вернуться в оголтелую беззаботную юность и прожить ее сызнова, чтобы никогда не взрослеть. Чтобы никогда не видеть розовых пеньюарчиков, Красницого, отца Димитрия и ЛТН. Чтобы никогда не становиться блядью и подонком…
С трудом попав ключом в замочную скважину, он переступил порог квартиры и увидел жену. Ее вид не сулил ничего хорошего. Соловьев знал этот напыщенный горделивый взгляд слишком хорошо.
— Ты где пропадал? — спросила она. — Уже час ночи!
— Работал.
— Что ж ты врешь! Да посмотри на себя, пьянь! На кого ты похож! А у нас сегодня, между прочим, годовщина свадьбы! А ты, небось, даже и подарок мне не принес!
— Заткнись! — заорал Соловьев не своим голосом. — Не смей тут качать права! У меня из–за тебя вся жизнь сломана! А тебе, суке, только подарки и нужны! Я ненавижу тебя, дрянь! Забудь обо мне и убирайся вон! Ты больше ничего от меня не получишь! Не будет ни меня, ни подарков, ни Парижа — ничего! Все кончено!
— Саша, Сашенька, ты что… — присмирела Даша. — Прости меня, дорогой. Раздевайся и ложись спать. А завтра…
— Не будет никакого завтра! Собирай манатки и катись к чертовой матери!
— Но куда же я пойду на ночь глядя? Сашенька, милый мой, успокойся…
— Я сказал, пошла прочь!
— Ну ладно, — вновь завелась Даша. — Но учти, больше я к тебе не вернусь! Чертов импотент!
— Катись отсюда, — сказал Александр и, закашлявшись, упал на кровать.
Он не услышал, как Даша собирала вещи. Не услышал множество бранных слов в свой адрес и целую тираду о ее любовных приключениях с молодыми красавцами, по сравнению с которыми Александр казался Даше лишь беспомощным слабаком. Соловьев был мертвецки пьян и видел уже десятый сон, когда супруга громко хлопнула дверью и ушла. Ушла навсегда.
***Лишь под вечер Воеводин сумел добраться до редакции. Он был измучен так, что с трудом передвигал ноги, а в глазах уже третий час подряд стояли светящиеся круги. Люди на улицах шарахались от него в разные стороны, и это было неудивительно: в грязной, обгоревшей одежде, с перекошенным лицом и зажатой в руке черной папкой, весь в крови, Андрей внушал настоящий ужас. До редакции оставалось не более сотни метров, когда за его спиной раздался требовательный голос:
— Минуточку, гражданин. Предъявите ваши документы.
— Отвали, — ответил он, даже не обернувшись.
— Да как ты разговариваешь с милицией? — воскликнул молоденький сержант, хватая человека за раненое плечо.
Скорчившись от боли, Воеводин резко развернулся и нанес милиционеру удар в область печени, а затем срубил его локтем в подбородок. Бдительный страж порядка распластался на земле, а человек продолжил свой путь, не обращая никакого внимания на крики прохожих.
Когда трое охранников преградили ему дорогу в здание, Андрей понял, что не справится с ними. А объяснять что–либо не было ни сил, ни желания. Выдернув из–за пояса пистолет, он оттеснил охранников и пробрался внутрь. Голова кружилась так сильно, что Андрей с трудом держался на ногах. Так хотелось упасть и закрыть глаза, но он знал, что сначала должен передать папку. Войдя в лифт и с трудом отыскав кнопку четвертого этажа, Воеводин облокотился на стенку и чуть было не упал. Но он нашел в себе силы и с протяжным стоном вышел из лифта, когда тот остановился на нужном этаже.
Телохранитель не знал, как выглядит Лебедев. Более того, он даже не знал, на месте ли сейчас нужный ему человек. Оставалось рассчитывать лишь на удачу — другого выхода все равно не было. Сотрудники газеты шарахались от него, как он прокаженного, но Андрей, пошатываясь, шел вперед и шепотом произносил лишь одно слово: «Лебедев»…
Глаза закрывались, голова трещала так, будто по ней стучали молотками десятки человек. Внутренний голос молил остановиться и прилечь. Хотя бы на несколько секунд. Но он знал, что если позволит слабости одержать над собой верх, то все будет напрасно. «Лебедев», — все тише и тише произносил он, — «Лебедев»…
— Я — Лебедев, я, — раздался вдруг какой–то голос, — что с вами? Вам нужна помощь?
