Арнольд Каштанов - Каньон-а-Шарон
Я заштукатуривал канавки в стене, а потом снова выбивал штукатурку, потому что не был положен нужный провод. Насим стоял надо мной и ругался, словно я был виноват. Но теперь-то я знал, что работаю быстро, не отстаю от молодых и, значит, помыкать собой не позволю. Не отвечая на истерику, я заделал канавку, а после работы сказал бригадиру:
— Ты должен платить мне столько же, сколько всем.
Я уже знал, что ребятам платят по двадцать пять.
— Разговаривай с кабланом, — сказал он.
— Нет, ты с ним разговаривай. Или я завтра бросаю работу. Мне не нравится по два раза делать одно и то же.
Ребята слышали наш разговор. Потом они убеждали в чем-то Насима, и мне послышалось, что они произносят «доктор». Мне заплатили так же, как им. В последний день Насим записал телефон:
— Мне понравилось, как ты выровнял потолок. Позову, когда буду делать ремонт дома.
В это время я изредка публиковался. За статью, над которой работал годы, платили, как за один день работы маляром. Если она появлялась в московском журнале, я этот журнал не видел, не слышал отзывов, не знал, прочел ли его хоть один человек. Иногда, найдя рукопись в столе, в первую минуту не мог вспомнить, опубликована она или нет. Все это не касалось жизни. А когда Насим позвал поработать у него дома, — думаю, потому лишь, что знакомые маляры запросили больше, — обрадовался.
Что же я приобрел, осуществив детскую мечту?
Странно, однако, — человек всю жизнь занимался литературой, написал несколько книг, вкладывал в них все силы души, испытывал поражения и победы и к концу жизни понял, что занимался не тем, чем должен был?…
— Я не опрощаюсь, — ответил я Векслеру. — Но согласитесь, что физический труд естествен, природа создала нас для него. Иван Павлов говорил: мышечная радость. Она делает человека здоровым, уравновешенным и доброжелательным, потому что физический труд в природе человека.
— Природа человека в том, — сказал Векслер, — чтобы не жить по своей природе.
8. Важнейший вопрос человечества
— Гера, ты Гера?
— Да, я Гера.
Мы с Гаем уже подходили к школе. Около школьной ограды дежурил полицейский. Несколько дней назад около другой школы террористы взорвали машину со взрывчаткой, и только чудом никто не пострадал. Говорили, у них теперь новая тактика — охотиться за детьми. Евреи, мол, любят своих детей и из страха за них уберутся с этой земли. Полицейский впивался взглядом в каждую притормаживающую машину. Но разве за всеми уследишь?
— Гера, я сделал тебе симан ра.
«Симан ра» — плохой знак, дурной знак, что-то такое. Тоже, наверно, как все у Гая, из какого-нибудь телефильма.
— Я не видел, Гай.
— Как ты можешь видеть?! Это в голове!! Это ничего?
— Ничего страшного.
— А если я подумаю плохое, чтобы Илия умер, напрымер, это ничего? Ты меня будешь любить, если я так подумаю?
Вопрос, прямо скажем, для Песталоцци. Я ответил на свой страх и риск:
— Буду.
— Даже если я захочу, чтобы он умер?
— Да, Гай, буду.
— Я тебя люблю, — в порыве благодарности сказал он.
— Бай.
— Бай.
Он бойко болтает на иврите, даже думает уже на нем, говорят, у него хороший язык — все это из-за телевизора. Не будь этого ящика, Гай был бы косноязычен, как мы, и мой друг лингвист Наум Айзенштадт — он со своим внуком приближался к нам по улице Бродецки, — Наум говорит, что убогий язык создал бы убогую личность. Но как быть с этим воспитанием? Почему-то телевизор не дает Гаю ответа на вопрос, что можно, а чего нельзя. Хорошо, когда есть кого спросить. Я подумал, молодец Ира, настояла на своем, решив ехать с Дашкой. Да и как бы мы сейчас жили в Минске, увидев по телевизору третий за месяц взрыв в Нетании?
Айзенштадт перевел внука через улицу, отпустил и подошел ко мне. В руке нес свежую русскоязычную газету — сядет сейчас в тени старого платана в скверике на Смелянски и начнет выделять адреналин. Он успел надоесть мне брезгливым выражением лица и словечком «бардак». Все вокруг было для него бардаком. Собственно, по большому счету его положение можно было назвать трагичным: человек любил порядок, а ему вместо порядка подсунули при рождении бардак. Надо сказать, что в этой ситуации он вел себя лучше многих.
— Фамилий погибших нет? — спросил я.
— Орит Шифрин.
— Ночью еще один человек умер в Ланиадо.
— Значит, в газету не попало. Просмотрел всю — про Гришин семинар ни слова, — сказал он.
— Не до него сейчас.
— Международный семинар математиков — и не до него? А что сказали Примаков и Жириновский — это важно? Бардак.
Он увидел мою сумку с инструментами:
— На работу? Взял бы меня подручным, что ли.
— А что ты умеешь делать?
— Кирпичи таскать, раствор замешивать, если научишь.
— С твоим сердцем?
— С моим сердцем и моими зубами.
Ему понадобились деньги, чтобы сделать себе вставную челюсть. С пособия на бедность челюсть не сделаешь. Но жена его одно время подрабатывала уборками, и я сказал:
— Тамара на твои зубы достаточно заработала.
— Я, понимаешь, хочу иметь собственные зубы, — сказал он. — Вдруг при разделе имущества она потребует мою челюсть.
Я ничем не мог ему помочь, довел до сквера и пошел дальше, в квартиру на Рав Кук, которую только начал.
Свежий утренний воздух с напором врывался в витринные окна салона, смел в углы строительную белесую пыль, гонял пустой пластиковый пакет между мешками с песком и цементом. В середине разора стояло громоздкое, как танк, несуразное кресло, обтянутое розовой неизнашиваемой синтетикой. Старые хозяева его оставили, новые просили выбросить, а пока на нем хорошо было курить. Я сел, включил старый автомобильный радиоприемник, чтобы послушать новости на русском. Должны назвать имена.
— …это вторая жертва вчерашнего теракта в Нетании…
Опять опоздал. Ну, кто-то умер. Каждый день мы это видим по телевизору. Кто-то — это никто.
Я переоделся и со шпателями забрался на стремянку. По потолку от окна к двери шла трещина. Она уже осыпалась. Я боялся тронуть ее, помня, как Яков учил при мне Ицика: никогда не углубляйся в штукатурку: чуть дотронешься — все может обвалиться. Дело в том, что штукатуры экономят на цементе, и иногда под краской в старых домах обнаруживается не штукатурка, а почти чистый песок, удерживаемый легкой гипсовой корочкой.
Так и оказалось. Едва я сунул шпатель в щель, потекла струя песка, все сильнее и сильнее. Прежде я добросовестно обрушивал все, что плохо держалось, штукатурил заново, давал высохнуть и лишь потом наносил слоями шпаклевку и краску. Но это требует времени. Хозяйки не соглашаются жить три дня в разоре ремонта, если кто-то обещает сделать за день. Израильтяне делают за день. Хозяйки считали, что я колупался по неумению, и я сдался, стал работать, как все.
Соскочив вниз, зачерпнул мастерком гипс из мешка, развел погуще и, придерживая застывающую под рукой массу, вскочил на стремянку и запечатал струйку песка, как затычкой затыкают струю воды. Вдавил мастерком посильнее, секунду-другую подержал, успел, пока не схватилось намертво: ребром мастерка срезал заподлицо с потолком — до следующего ремонта будет держать. Надо было дать немного просохнуть.
— …сказал, что его партия полностью поддерживает правительственную коалицию…
Затрезвонил мобильник, и я спохватился: забыл позвонить маме. Каждый день звоню ей в одно и то же время, где бы ни находился, а тут забыл, и она позвонила сама:
— Ты в порядке?
— В порядке, мама. Как ты?
— Ты меня не обманываешь?
— Нет, мама, я работаю, шпаклюю потолок.
— Это опасно? Ты стоишь на стремянке?
— Нет, я тебе потом покажу, как я это делаю.
— Ты знаешь, мне сегодня приснился дедушка.
— Мама, ты звонишь на мобильник в нельготное время, это в восемь раз дороже, чем звонить на наш домашний телефон.
Она все-таки рассказывала сон, и я, чтобы не терять времени, свободной рукой пытался открыть ведро с американской шпаклевкой.
— Там, наверно, сквозняки, смотри не простудись, — кончила разговор мама.
Потолок получился ровным. Я был доволен собой. Снова затрезвонил мобильник.
— Я могу говорить с господином Волков? Вы Герман?
В этом голосе мне не хватило приветливости, которую требует простая вежливость, когда говорят с незнакомым человеком.
— Слушаю вас.
— Я мазкира[19] семинара памяти Векслера. Мы приняли решение издать сборник воспоминаний о Векслере. Мы говорили с его сыном… Вы с ним знакомы?
Женщина сделала бдительную паузу.
— Простите, с кем я говорю? — переспросил я.
— Это неважно. Меня зовут Мири. Так вы с ним знакомы?
— Вы имеете в виду Владимира Векслера? Знаком.
— Он сказал, что у вас есть воспоминания.
