Иван Сабило - Предел прочности

— Не получится. В данной ситуации если не виновны вы, значит, виновен швейцар. Он присвоил себе ваши деньги, а это прямой грабеж, но уже с его стороны. Иного не дано.

— Но я ему прощаю пять тысяч. Могу дать еще пять, только бы он удовлетворился.

— Да, такое было возможно в самом начале, когда еще не заводилось уголовное дело. Сейчас поздно. Но то, что вы предлагаете, полностью изобличает вас. Давайте это запишем в протокол, вы поставите подпись и дело передаем в суд?

— Нет, — сказал я. — Вы неправильно меня поняли. Вы мое желание по-простому выйти из создавшегося положения принимаете за мою слабость.

— Боже, какая слабость! Вы — сильный молодой мужчина, спортсмен. Одного вашего вида достаточно, чтобы понять, что с вами шутки плохи. А швейцар Удальцов — бывший сантехник, инвалид третьей группы, шестидесятипятилетний пенсионер. Мог ли он позволить себе такое, видя перед собой богатыря?

— Мог, если богатырь в стельку пьян, — сказал я. — Пьяный — как ребенок, его пальцем ткни, он рухнет.

Следователь покачала головой, ее лицо исказила брезгливая усмешка. Ей противно беседовать с идиотом, и она укрепилась в мысли, что мне нужна психиатрическая экспертиза.

Не столько, чтобы ее обидеть, сколько для своего будущего сочинения я решил с ней поиграть. Будь что будет, сейчас мне все интересно. Уж если незнакомые девушки запросто идут со мной на контакт и готовы к длительным отношениям, то эта милицейская лялька вполне может увлечься молодым гулякой и повернуть дело в нужную мне сторону.

— Вы не хотите вместе со мной посетить «Каравеллу»?

— Зачем?

— Ну, чтобы своими и моими глазами увидеть обстановку, в которой произошел расследуемый вами инцидент.

— Нет, в этом нет нужды. Мне достаточно фактов, которые отражены в деле по результатам допросов.

И тут я спохватился, что нашу беседу она вполне может фиксировать на записывающем устройстве, и сразу изменил стиль разговора:

— Простите меня, я пытаюсь шутить, хотя нам с вами не до шуток. Я выяснил: мне грозит, максимум, «условно». Или даже только штраф. Поэтому не особенно боюсь. Но глубоко верю, что судьи не всегда идут на поводу у следователей, и вполне возможно, займут мою сторону. Тогда вы потерпите поражение как профессионал.

— Вы мне угрожаете?

— Нет, пытаюсь уберечь от ошибки.

— Лучше побеспокойтесь о себе, — сказала она, не глядя на меня. — Можете идти.

Ровно в час дня я входил в просторный кабинет психиатрической больницы. Два больших окна, между ними — широкий стол, застеленный розовой простыней. На нем — графин с водой и два стакана. В углу кабинета — еще один стол, за ним — пожилая, величественная женщина в очках и белом халате, что-то пишет. В другом углу — белый шкаф с голубыми стеклянными дверцами и такими же полками. На полках стопки бумаг. Обычный кабинет, если не считать, что в центре, метрах в пяти друг от друга поставлены четыре белых табурета, образуя квадрат. И пятый — в самой середине. Я понял, что четыре табурета — для экспертов, пятый, центральный, для меня.

Приостановившись у двери, я поздоровался с женщиной. Она какое-то время продолжала писать, но вот оторвалась и, взглянув на меня, показала рукой на пустую вешалку и предложила снять куртку.

— Присаживайтесь, пожалуйста, — сказала она, указав на центральный табурет. — Сейчас начнем.

Было ли страшно мне ехать сюда и готовиться к экспертизе? Нет. Я стопроцентно уверен в том, что здоров и никакая комиссия не сможет доказать иное. Я не знал их методов проверки, но понимал, что нужно говорить правду в тех пределах, в каких это возможно. Я был убежден, что даже хваленый детектор лжи не составит особого труда обвести вокруг пальца, если постараться. А людей — тем более, потому что в каждом из нас живо не только понимание, но и сомнение, и чаще всего именно сомнение помогает определить, где правда, а где ложь. Даст Бог, обойдется, подумал я и тут же почувствовал неловкость за то, что призываю Бога там, где Он от меня отказался, допустив такую беду… Прости, Господи, грех мой, но иначе я не могу, стыдно!..

Вошли трое врачей в белых халатах. Один — высокий, костлявый, с черной клиновидной бородой и густыми черными бровями, — я его назвал «Борода». Другой — среднего роста, лысый, в расстегнутом халате и с газетой в руке — «Лысый». Третий — упитанный, кривоногий, с большим животом и короткими руками. Правую часть высокого лба закрывали густые светлые волосы, и я назвал его «Челка». Уселись на трех табуретах. Четвертый оставался незанятым, и я подумал, что он предназначен для женщины, но она остается за столом и будет записывать нашу беседу.

Мне видны женщина, Лысый и Челка. Борода сидит сзади, чуть слышно подкашливает.

— Что, начнем? — спросил Челка. — Назовите, пожалуйста, вашу фамилию, имя, отчество и год рождения. Как зовут или звали ваших родителей? Есть ли у вас братья и сестры?

Я назвал.

— Чем вы болели в детстве и потом?

— Я рассказал.

— Где родились?

— В Москве.

— Чем отличается этот город от других городов России?

— Статусом столицы.

— Но есть же другие столицы — Казань, Уфа, Ижевск?

— Они не являются столицами России… Простите, вы пригласили меня, чтобы издеваться?

— Нет, просто у нас такая система беседы, не обижайтесь, пожалуйста.

— Я попрошу другого члена вашей комиссии задавать мне вопросы. Иначе буду молчать.

— Хорошо, отвечайте мне, — сказал Лысый. — Вы онанизмом занимались?

— Было в юности, но после встречи с женщиной — нет.

— Почему?

— С женщиной лучше.

— Венерические болезни были?

— Нет.

— Как вы относитесь к тому, что с вами произошло?

— Как к дикому недоразумению. Есть миллионы и миллиарды людей, но почему-то подобное случилось именно со мной.

— Но вы были нетрезвы?

— Был. Но мне казалось, что и нетрезвый я обладаю необходимым запасом прочности.

— Что вы имеете в виду?

— Чувство собственного достоинства и наличие интеллекта, которые уберегут меня от подобных сцен.

— Следователю вы сказали…

— Я бы не хотел о следователе. Из-за таких, как она, в военное время понапрасну гибнут люди. А в мирное — обременены ненужным делом. Как вы сейчас.

— Хорошо, а что вы можете сказать о швейцаре, с которым у вас произошел конфликт?

— Несчастный человек, позарился на чужое.

— Но зачем ему? Он пенсионер, на хорошей должности, с немалой зарплатой и чаевыми — нужно ли ему это губить ради такой мелочи, как пять тысяч?

— Позарился, бывает. Один из сонетов Шекспира завершается словами: «В каком ларце мне сохранить алмаз, приманчивый для самых честных глаз?» Правда, с алмазом он сравнивает красивую женщину, а здесь «алмаз» — пять тысяч. Это же можно отнести ко мне, если вы, так же как следователь, считаете, что я ограбил швейцара. А я денег не отнимал.

— Нам известно, что вы — журналист, начинающий писатель, к тому же наш коллега, врач по образованию. Не кажется ли вам, что подобные инциденты могут помешать вашей карьере?

— Нет, случай со мной постараюсь изобразить в новой повести.

— Вы уже придумали название?

— Да, «Первая молитва».

— Хорошее название, но что в ней изображать? Пустяковое событие, которое вряд ли увлечет читателя. Обычно авторы в сюжеты своих произведений вплетают интриги, насилия, убийства…

— Это дешевые приемы. Чехов в «Даме с собачкой» никому из героев не нанес даже царапины, а потрясает.

Врачи продолжали задавать вопросы. По их лицам я видел, что они с интересом слушают меня, довольны моими ответами и вряд ли принимают за сумасшедшего. Вскоре они завершили работу комиссии и отпустили меня. Я поблагодарил их за беседу и покинул кабинет.

На этом следствие завершилось, и дело передали в суд.

Так как я собирался осуществить в суде самозащиту, дело выдали мне для ознакомления. Я прочитал показания потерпевшего, свидетелей, среди которых, к моему удивлению, оказался автор «Мясного отдела». Он сообщил следователю, что был в тот день в ресторане, наши столики находились по соседству и он видел, как безобразно я себя веду: грублю администратору, лично ему, Нестроеву, обижаю девушку, которая не выдержала моих оскорблений и покинула зал. Он не говорил, что лично видел момент грабежа, но видел, как охрана схватила меня, когда в моих руках оказались деньги швейцара. Вместе с тем он не может утверждать, что именно я ограбил швейцара, так как убежден, что журналист, сотрудник большой, уважаемой газеты не мог позариться на швейцарскую мелочь.

«Так не грабят, — сказал он следователю. — Здесь что-то другое, возможно, сдвиг по фазе от выпитого».

Его последнее замечание не изменило моего к нему отношения, но заставило подумать, что он все-таки не дурак.