Дэвид Мэмет - Древняя религия

Может быть, следовало отбросить книгу, в очередной раз наткнувшись на издевку, или пожать плечами, сказав: «Ради десяти праведников пощажу город»?[5] И продолжить чтение, и получить ожидаемое удовольствие? Вот так и в книге, лежащей сейчас перед ним: «Он отшатнулся, почувствовав прикосновение грязной руки ростовщика, когда тот отсчитывал Филиппу ассигнации, одну за другой; улыбка, в которой читалось снисходительное презрение, была невыносима».

Он снова вспомнил тех мужчин в «Кофейне на углу». Они ели булочки, свежие сдобные булочки, и пили кофе с цикорием. Тучные, с веснушчатыми руками и улыбками на одутловатых лицах. Да, улыбками. Широкими, полными медоточивой сладости Юга.

Они улыбались от души.

Он видел эти лица. Хотя подобные улыбки никогда не были обращены к нему.

Как обрезание, так и весь его вид не давал им никакой возможности ошибиться относительно него.

Он — еврей, и на этом можно было поставить точку.

И разве он ставил им это в вину? Нет. В «Кофейной на углу», на суде?

Дома? Никогда.

Неужели он был настолько слаб, что ожидал вознаграждения? За что? За одно лишь исполнение своего долга, за терпимость? За сдержанность? Но ведь выбора у него не было.

Человек слаб. Но теперь его задачей стало преодоление слабости.

Нет. Нет, Он вовсе не должен был рождаться с такой способностью. Его долг как раз заключался в том, чтобы вновь и вновь совершать это усилие, вновь и вновь пытаться преодолеть свою слабость. Время придаст ему силы, хотя он никогда не сможет ощутить себя сильным. И когда он оглядывался на свою жизнь и сравнивал сегодняшний день с прошлым, то чувствовал не гордость, а грусть. Это чувство, говорил раввин, и называется мудростью.

Он читал романы, изучал глаголы, размышлял на философские темы, и все это в тюрьме, в которой дожидался исполнения смертного приговора.

Он помнил, что у чая был соленый привкус.

В ту последнюю субботу, когда он сидел за письменным столом у себя в кабинете.

У чая был соленый привкус. И он долго размышлял над этим.

«Какова причина? Соль в воде, соль в чашке, соль в чае? Они что, смешали чай с солью? Зачем? Может, они как-то получили такую субстанцию, соединив чай с чем-то, что содержало или, войдя в реакцию с другим веществом, „создало“… (Нет, не „создало“, — думал он, — скорее „выделило“. Разве можно „создать“ соль? Если два вещества вступают в реакцию друг с другом при посредстве третьего, можно ли сказать, что в результате была „создана“ соль? Нет, здесь нужно другое слово. „Выведена“? Нет, нет, совсем не то. Разве тогда я не… Но я ведь могу мыслить научно. Ну конечно — если другие могут, значит, и я могу. Почему бы и нет?) Разве тогда я не являюсь „катализатором“ (не более того), то есть реагентом, который способствует соединению, но сам в нем не участвует?

Это и есть Человек.

Сам процесс питья чая.

Сам факт просматривания бухгалтерских книг и сверки счетов, факт заказа сырья, например кедровых болванок, через который я принуждаю других людей совершать определенные действия, а они, в свою очередь, конечно же принуждают меня…

Глупость какая. Бессмыслица… что, от этого чай стал менее соленым?

Чертовщина какая-то.

Пусть возражают сколько угодно, ибо в цитадели моего разума я если не свободен, то… то по крайней мере, — думал он, — не настолько ограничен, как за ее пределами».

«Мисс Шульц, — сказал он тогда, — а не попробовать ли нам заварить другой чай? А еще лучше кофе?»

«Кого следует благодарить? И за что? Кто нам помогал? Они преследовали нас. Мы боролись и выжили, несмотря на их преследования. Разве не так?

Они что, заслужили благодарность?

И если в условиях, когда все возможности открыты, на богатой земле, мы преуспели; если, свободные от преследований, кто-то сумел… и еще кто-то… и они преуспели, разве не на этом основополагающем принципе зиждется эта страна? Позволить человеку прилагать усилия, стремиться к своей цели, жить мирной жизнью и, да, раз уж на то пошло, пытаться преуспеть. Разве не с этой целью создавали эту страну? Вот я говорю: „Если вы преуспели, то исключительно благодаря собственным усилиям. Если вам не мешали, то те, кто вам не мешал, просто исполняли свой человеческий долг“.

А если вам помогали, то что в том дурного? Разве вы не имели на это такое же право, как те, кто эту помощь оказал?

Эта страна — не Господь Бог. Не надо ей поклоняться. Она создана, чтобы избавить людей от тирании монархов, и в этой стране мы имеем полное право добиваться счастья и жить в мире. Таково наше право. Разве должен ребенок благодарить родителей за то, что они его не били?

А если ребенок остался сиротой, разве не наш долг относиться к нему с еще большим вниманием?

Я ошибаюсь? Покажите где?»

Раз надев тюремную робу, невозможно избавиться от запаха нечистоты. Даже после стирки — особенно после стирки — она донимала его запахом дешевого мыла и грязной воды. Еженедельная эта процедура не только не смывала вонь, но, напротив, будто намертво впечатывала ее в ткань.

Он пытался приучить себя к мысли, что этот запах как раз и называется запахом «чистоты», но не мог. Одежда оставалась зловонной. Ее сложно-составная вонь складывалась из запаха грязного тела и попыток замаскировать этот запах, а не избавиться от него.

«Я слишком чувствителен, — думал он. — Большинство людей проживает всю жизнь, каждый день имея дело с неприятными запахами. Чего же мне жаловаться? Ведь мне столько времени удавалось избегать этого?»

Порадовавшись своему философскому заключению, он встряхнул выцветшую до пепельного цвета робу и разложил ее на койке.

Роба затвердела от крахмала. Он подумал, как думал каждую неделю: «Если бы я только мог смыть крахмал и развесить ее просушиться на солнце…»

Синяя роба… «Не синяя, — думал он, — не синяя. Белая. Не серая. Пепельно-белая. Пепельно-серая. От синего осталось одно название. Застиранный серо-синий цвет. Пепельно-серый. Как камни на каком-нибудь далеком берегу. Скучные серые камни… Не из тех, что привлекают внимание путешественника, а из тех, которые он не замечает.

Люди с глазами такого цвета становятся убийцами. Действительно, ведь существует такое понятие: „глаза убийцы“. Это правда. Нельзя верить тому, что пишут в книгах. Там одна реклама. Верить можно лишь тому, что пережил сам.

Неужели знание всегда приходит через боль? — думал он. — В любом случае такие уроки… наверное, есть и другие, но такие уроки, бесспорно, формируют нас. О таких уроках невозможно забыть, сколько ни старайся. Это как нечаянно коснуться раскаленной печки. Кто, раз обжегшись, сможет принудить себя добровольно повторить такой опыт?

Но теперь, когда я пережил это, что бы я стал делать по-другому?

Никому не верить. Никому не доверять. Не делать ничего, что ставило бы меня выше толпы. Никому не открываться. Ни на что не надеяться; вооружиться хорошенько и убивать тех, кто осмелится пытать меня. Почему я должен соглашаться на их непотребства во имя какого-то закона? Что мне этот закон? Я думал, что закон — мой щит. Пока он защищал меня, я „верил“ в него. Что это могло значить? Что я голосовал сам за себя».

Он посмотрел на тюремную робу, лежавшую на койке.

«Нет, это не „негритянский“ запах, — думал он. — И не запах выстиранной одежды, смешанный с запахом пота. И не запах утюга. Похоже, эту робу просто взяли и выварили в дерьме. Да, именно так, выварили в дерьме».

Он покачал головой.

«Ничто, — подумал он, — не защищают с такой яростью, как ложь».

Один из его родственников рассказывал про диету, соблюдая которую, он воздерживался от определенных продуктов и, таким образом, похудел без особых усилий.

— Я просто исключил алкоголь, молочные продукты, сладкое и хлеб, — сказал он, — и сбросил вес. Одиннадцать фунтов за два месяца, хотя в это время я путешествовал по Европе.

Да, это достижение, подумал Франк. Его жена была толстой. И мать жены. И отец. И дед.

Дядя, поделившийся диетой, путешествовал по Великобритании, а это, думал Франк, сильно преуменьшало его достижение, ибо кто бы осмелился утверждать, что у англичан вкусная национальная кухня?

Он задумался о дяде, о том, как тот гордился своим достижением, и о том, в какой степени он обязан этим достижением действиям, направленным против того, что за неимением лучшего слова Франк называл «еврейством».

И если люди действительно были толстыми, если считали себя таковыми, не спровоцировано ли это состояние — будь то сама тучность или мысли о ней — тем фактом, что их насильно переселили на другую землю?

Ага, подумал он.

Хотя сам он был худым и стройным и любил считать стройность признаком благородства, и хотя он был склонен чувствовать свое превосходство над родственниками, над другими людьми, будь они евреи или нет, переживавшими из-за своего веса, он боролся с желанием причислять себя к кругу избранных. Он думал: а не является ли это страхом превратиться в отщепенца? Не есть ли это презрение к самому себе, думал он, презрение, которое неизбежно испытывают люди, насильно переселенные в другое место, презрение столь сильное, что даже обмен веществ в организме нарушается, когда организм отказывается принимать чужую пищу на чужой земле?