Владимир Колотенко - Любовь? Пожалуйста!:))) (сборник)
– Ааа!.. – так Семен выражает свой восторг.
Кожа у него смуглая, тугая, щедро поросшая черными волосами, особенно на плечах и над лопатками. Толстокожий! – вот что приходит в голову при виде обнаженного Семена. Толстокожий с дьявольскими черными волосатыми крыльями. Бес! Над левой лопаткой – большое, как Африка, родимое пятно. И как щетка на нем – куст волос. Меченый…
“Ааааа…” – эхо рычит по всей округе.
Наконец Семен выпрямляется, поворачивается ко мне лицом.
– Как это здорово, – улыбается он, – правда?
Я не могу оценить, так как меня не поливают водой. К тому же меня теперь привлекает большой шрам на его груди, голая блестящая полоска кожи, тянущаяся от шеи до левого соска. Ого! Что это? Я хочу спросить, откуда этот шрам, но не спрашиваю.
– Хотите освежиться? – Семен кивает на бадью с водой.
Нет уж, увольте.
Я прошу только полить и, пряча свои восхищенно-удивленные глаза в собственных ладонях, мою руки. Я и вправду восхищен телом Семена, этим могучим торсом, этой обезьяньей волосатостью, грубым шрамом над областью сердца. Откуда он у него? Кого он защищал собственной грудью, рискуя жизнью? Теперь я восхищен даже его хромотой. Где он охромел, как? Что пришлось ему испытать в жизни? Расспрашивать об этом я считаю верхом неприличия. Я и так насилую его своим вниманием.
Значит, ждать?
Я хотел бы взять на себя часть испытаний, которые достались ему. Семен не хочет делиться своим прошлым, но лезть к нему в душу… Теребить этот шрам, эту рану над сердцем?.. Кто дал мне право?
Значит, ждать.
Семен взбирается по ступенькам, заходит в баньку и тут же появляется на крылечке снова, бросает мне махровое полотенце. Я ловлю, а он обтирает себя белой простынью, усердно растирая грудь, затем берет в руки оба конца простыни и, забросив одну руку за голову, растирает спину. Я вижу его черную, заросшую густыми волосами подмышку. Гнездо для гадюки. Или для жаворонка? Ну и волосатый! Этим Бог не обделил Семена. А чем обделил? И считает ли он себя обойденным Богом? Когда он вот так стоит передо мною красный, как крепко сваренный рак, мне не кажется, что всевышний забыл своего раба: могучий торс, крепкие руки, блестящие глаза.
Ни капельки жира на животе!
– Идемте…
Я отдаю ему полотенце, которое он вместе с простынью развешивает на перилах крыльца и надеваю пиджак.
– Идемте, – повторяет он. Мы идем в дом, где в сенцах на стене я вижу ружье. Рядом патронташ с патронами, в углу сундук… Семен отворяет дверь в дом, жестом приглашая войти, я вхожу, а мысли мои остаются с ружьем. Зачем ему столько ружей? Он охотник? Но не этот вопрос занимает меня. Неужели этим ружьем я когда-нибудь воспользуюсь? Я никогда не стрелял из ружья, никогда. А ведь только оно может избавить меня от Семенова ига. Ружье или нож. Острый клинок. Или топор…
Какие дурацкие мысли лезут в голову!
Семен – мой рок, мой крест… Теперь моя жизнь подчинена… Моя Настенька… О, Господи! Я гоню от себя эти нелепые мысли: прочь!
– Смелее…
Мне нечего опасаться. Разве меня выдает мой вид?
– Давайте трапезничать… Ну как ваши дела, как роман?..
Он все еще ходит обнаженный по пояс. Не так уж и тепло…
– Мой далекий прадед, духобор и масон, был генерал-губернатором.
Семен вдруг рассказывает о своем прошлом, о своих предках. Моя рукопись лежит на столе. Он к ней даже не прикоснулся. Правда, он порасспросил, о чем я написал, но прочитать хотя бы страничку так и не удосужился. И вот он рассказывает. Видимо, настала-таки пора появиться на свет его прошлому. Меня больше всего привлекают его прадеды.
Мы сидим за крепким, сбитым из свежеотесанных досок высоким столом, едим вкусную, тушеную с яблоками аппетитную дичь, запивая кислым белым вином, я слушаю и только завидую Семену, его крепким зубам, которыми он крошит косточки. Этот хруст эхом гуляет по просторной комнате.
– Кто так вкусно готовит?
– Илья.
Вот еще одна загадка: Илья. Он приехал сюда на “Мерседесе”. Когда я увидел сверкающего темно-синего красавца с маленьким пропеллером на носу, его обтекаемые формы, выпуклые зеркальные стекла, спрятанные в черном бархатном пластике боковые зеркальца, когда я увидел это роскошествующее транспортное совершенство, я потерял дар речи. Я до сих пор не обрел этого дара, так как звуки восторга и восхищения Семеном, которые иногда вырываются из моего горла, вряд ли кому-то придет в голову называть даром. А ведь я не такой уж простачок, чтобы удивляться “Мерседесу”. Что же меня поразило в этом красавце или в этом деревянном пустом доме? Картины на стенах?
Эти угрюмые бородатые лица, угрюмые взгляды? Только слева, напротив окна, святая простота, милое личико… Такие взгляды бывают у полоумных. Верхние веки прикрывают радужку почти наполовину, глаза широко расположены, глубоко посажены в глазницах и не отпускают тебя ни на шаг. Под взглядом таких глаз хочется быть чище, хочется оправдаться. Разве мне есть в чем? И я не настолько свят, чтобы не завидовать Семену, этому свободолюбу, над которым условности и предрассудки не имеют власти. Но кто же эта прелестная святоша с сумасшедшинкой во взгляде?
– Это моя прабабушка, – говорит Семен, перехватив мой взгляд, – герцогиня Бишоффсвердер. Она свела с ума не один десяток мужчин. Писаные красавцы и богачи млели у ее прелестных ножек… Стрелялись и убивали соперников… вы когда-нибудь ревновали?..
– Моя Настенька…
Мне вдруг показалось, что моя Настенька чем-то схожа с этой Бишоффсвердер. Если герцогиню коротко постричь, освободить ее плечи от этих умопомрачительных кружев, накинуть на нее гонконговскую попону вместо длиннополого складчатого платья-абажура, чтобы оголились ее ножки… Сигарету в губки…
– Моя Настенька…
– Она герцогиня?
– Настенька?
Я не понимаю, зачем Семену иронизировать. Герцогиня! Какой смысл несет в себе это звучное, гордое, смелое слово? Мне трудно это представить, поэтому я никогда не задавался подобным вопросом. Семен, как ни в чем не бывало, хрустит косточками.
– Нет нужды, – говорит он, время от времени поглядывая на меня, – выискивать зародыш масонства в истории древней Греции или эпохе Ноева ковчега. Родословная Ордена начинается с лондонского клуба начала XVIII века…
Мысль, случайно посетившая мой мозг, холодит сердце: мне приходит в голову, что ружье, которое я обнаруживаю стоящим в углу (еще одно!), может выстрелить само по себе. Вдруг упадет и – шарах! И если уж будет падать, то зрачки стволов непременно уставятся на Семена: шарах! И некому будет рассказывать о князьях и герцогинях, разъезжать на всесокрушающем “Мерседесе”, галопировать на пегом скакуне…
Бабах!
Одновременно из обоих стволов.
Я вижу, как эта дурацкая мысль улыбается мне.
И тут же готов жертвовать своим романом, своим писательством… Лишь бы Семен навсегда прервал свой рассказ. На черта мне эти масоны! Эти кирпичники-печники.
Трубочисты! Я займусь частной практикой, выстрою себе терем в лесу, куплю новенькую машину… Да мы с Настенькой…
– Они не мостили дороги и не клали печные трубы. Это были люди, вроде Микельанджело, работавшие с благородным камнем, мрамором, одним словом, это были ваятели красоты, обожествляющие грозную твердь, умеющие вдохнуть в камень живую душу. Они были утопистами с прекрасными планами преобразования человечества…
Когда Семен задерживает дыхание, шрам на его груди наливается кровью, краснеет, и кажется, если он не выдохнет, тонкая блестящая кожа лопнет, и кровь так и брызнет. Он все еще сидит голым по пояс, пренебрегая этикетом своих предков, являвшихся, вероятно, к столу при полном параде. Мне нужно было бы хоть что-нибудь записать, но пальцы в масле, я с наслаждением обгладываю очередную косточку, облизывая палец за пальцем, и, отхлебнув вина, принимаюсь за другую. Сладкое, сочное, розовое, просто тающее во рту мясо и холодное, белое, с кислинкой, терпкое вино – это награда за мои мученические душевные терзания. Мне нужно взять свои мысли в крепкие руки, накинуть на них узду и увести от Семена. Но как я ни стараюсь, они плывут по широкому течению… Настенька! Настенька – вот мой спасительный плот.
Теперь мы путешествуем вместе.
Я ненавижу себя и твердо знаю, что ненавижу себя за то, что ненавижу Семена. От этой мысли я отмахиваюсь, как от осенней мухи, а она жалит злым летним оводом, жужжит и жужжит: убей Семена, убей сейчас, спасайся, Андрей…
За что убивать?!
– И что же, – равнодушно спрашиваю я, – этот Бэконовский Орден Соломонова Храма на Новой Атлантиде, он и вправду дал какие-то практические плоды?
– Да, – говорит Семен, – есть же пиво! Хотите?
Конечно! От пива я никогда не отказываюсь. Я обещал Настеньке вернуться к шести.
Сейчас – 16:52.
– Илья, – рычит Семен, – пива гостю…
Теперь он сидит вполоборота, и я вижу его профиль: высокий лоб под густой шевелюрой, горбатый нос, подбородок боксера, который только угадывается под черной бородой. Но не может же быть у Семена подбородок певца, сытенький такой, с лоснящейся подвеской жира. Не может.
