Леонид Эгги - Островок ГУЛАГа
Есть, придумал! Беру в сарайчике свою косу (отец обещал, что, когда стану большим, научит меня этой косой косить), сложил все в мешок, стоймя поставил обломанные грабли, чтобы их было видно из мешка, и завязал. Как будто иду косить.
Что еще? Спички? Взял пару коробков, засунул под рубашку, мешок привязал к косе. Закрываю дверь и спокойно иду за поселок. С Вижаихи навстречу мне бабка Михеиха, она, оказывается, белье на речке полоскала.
– Ты куда это, Ленька, с косой и мешком?
У-у, ведьма, все ей знать надо!
– Иду, бабушка, траву косить для коз, говорят, дожди вот-вот начнутся, так хочу кормом запастись.
– Да как же ты косить будешь, коса в три раза больше тебя?
– Отец обещал отпроситься с работы, чуть позже придет.
Пронесло. Прихожу к поляне. Только уже с другой стороны, решил немного попугать. Смотрю: никого нет. Что такое, неужели не дождались? Лезу напролом через кусты и на всякий случай громко говорю: «Какая трава хорошая, вот козы с аппетитом будут есть ее». Вдруг прямо передо мной вырастает дяденька. В руке у него автомат, а лицо почему-то белое-белое.
– Мы тебя ждали с той стороны, какой черт тебя занес отсюда? А если бы не услышали твой голос, да врезали бы очередь?
Пришлось признаться, что хотел пошутить. Ругая и хваля меня, они живо управлялись с едой. Смотрел я на них и видел трех мертвецов. Никогда не слышал, чтобы энка-вэдэшники вооруженных беглецов живьем брали, всегда стреляли на поражение.
Беглецы очень хвалили меня за крючки с леской и соль, за то, что догадался спички прихватить. А прощаясь, просили молчать, что видел их, еще больше просили, чтобы, упаси бог, никому не признавался, что принес им поесть. «Вас тогда всех пересажают». Я выслушал их наставления спокойно. Что бывает за помощь беглецам, я знал и без них.
Прихожу домой с мешком, куда все-таки, на всякий случай нарвал травы для коз. Тут и мама с Людой возвращаются из больницы. Время Люду кормить, а молока нет. Слушая в свой адрес обидные слова за выпитое молоко сестры, я понимал, что основной разговор впереди, когда откроется, что нет хлеба, нет сухарей, части жиру, спичек поубавилось… И тогда я решил опередить события. Честно рассказал маме, что призошло и куда все это девалось. Она побледнела, как недавно беглецы. Просила ни одной душе не говорить. Никому. Потом уточнила:
– Кто тебя видел, когда ты шел в лес с мешком?
– Бабка Михеиха. Но я сказал, что иду косить. А когда возвращался, почти полный мешок травы нарвал.
Мама похвалила за догадливость, тем более, что трава все равно нужна, и опять потребовала молчать.
XXXXI
Лето 53-го года. Загорая на берегу Вижаихи, я услышал глухой гул. Приподнимаю голову и вижу мчащихся лошадей. Чтобы лучше разглядеть их, взбираюсь на пенек и прикладываю к глазам ладонь.
Неожиданно один конь отделился и помчался в мою сторону. Гордый силуэт, развивающаяся грива, длинный хвост. Что-то знакомое, родное. Да ведь так мчаться может только один конь. Какая-то сила смахивает меня с пенька, и я мчусь ему навстречу. Вижу только его. Споткнувшись о кочку, падаю, но конь уже рядом, надо мной. Ржет от радости. А я плачу от восторга. Обнимаю его голову, целую глаза, губы. Мы оба соскучились и оба счастливы. Это мой друг, Булат.
Вволю накупавшись в речке, возвращаюсь в полдень домой. Открыл дверь – и растерялся: мама плачет. Для нашей семьи, учитывая суровость характеров моих родных, это событие редкое. К тому времени я уже неплохо разбирался в слезах. Есть слезы отчаяния – они скоротечны, но в поступках человека непредсказуемы. Есть слезы безысходности, с которыми хоть в прорубь головой. Но бывают и показные, для окружающих, противные слезы. Наконец, самые редкие, злорадствующие. Вот такими-то слезами и плакала сейчас моя мама.
– Что случилось? – встревоженно спрашиваю ее.
– Арестовали… Его наконец-то арестовали… Этого подлеца, преступника этого, убийцу, негодяя…
Молнией мелькнуло: «Болотова?! Неужели его?!»
– Да кого взяли-то?!
– Берию.
– Что-о?!
Мне показалось, наш барак рушится. Эту фамилию вообще без крайней нужды не упоминали, как, врочем, и товарища Сталина. Имена вождей произносились в нашем доме считанное количество раз. А тут вдруг: «Берию арестовали!» Лучшего, мудрейшего ученика товарища Сталина! Его верного друга.
– Ты еще не знаешь сколько миллионов жизней он погубил, – продолжает мама сквозь слезы. – Но наконец-то и до него добрались.
Такой новостью нужно немедленно поделиться с Колькой и Муртазом. К сожалению, Муртазы нет дома, а Колька уже знает. И даже больше моего. Оказывается, Берия – шпион, работал на капиталистов и передавал им секретные сведения. Ну и ну! Вот так дела! Кому же тогда верить?
Вернулся домой, а у мамы уже другие слезы – успокаивающие. Сидит задумавшись, а слезы бегут и бегут. Она их словно не замечает. Я понимаю, что это слезы одиночества, и потихоньку закрываю дверь. Ухожу, чтобы не мешать.
Новость, как быстрая ласточка, облетела всех невольников в поселках и лагерях, но радость свою все еще мало кто высказывал в открытую. Своими мыслями делились только с ближайшими друзьями. А более опытные уже предостерегали: вспомните – Менжинский, Ягода, Ежов! После каждого – террор, после каждого – режим для невольников становился все жестче и жестче. Так неужели надеетесь, что сейчас будет легче? Черта – два! Еще круче завинтят гайки.
И ведь правду говорили опытные многоотсидчики. Ничего хорошего, если исходить из их собственного горького опыта, ждать не приходилось. На необъятных просторах ГУЛАГа наступала тихая паника. Действительно, нечего было ждать справедливости от власти. Энкавэдэшники, как ходили уверенно, так и ходят.
Правда более наблюдательные стали замечать почти незаметное: какая-то растерянность в их словах, действиях. Пока только чуть-чуть, но есть. Чувствуют, что и до них могут добраться. Еще бы! Десятки тысяч замерзших. Миллионы расстрелянных. Божьего суда ждать долго. Неужто на этом свете убийцы-коммунисты останутся без наказания? Кажется, да. Еще суровее стали «длиннополые», еще неприступнее. Так же исправно получают доппаек за «вредность и тяжелые условия службы», так же наводят страх своим появлением.
Возле комендатуры один отмечающийся как-то спросил энкавэдэшника: «Вот нас не будет, чем же вы заниматься будете?»
Приходилось видеть веселых людей, но такого смеха, каким смеялся «длиннополый», никогда не слышал. Уверенность, превосходство, клекот стервятника, торжествующего над добычей; презрение ко всем, кто не в форме – все было в этом смехе. Настолько он был громкий и впечатляющий, что из комендатуры выскочил другой энкавэдэшник, посмотреть, отчего вдруг такое небывалое веселье. Узнав причину смеха, присоединился к своему начальнику. Их корежило, они уже задыхались: как это не будет «контингента», куда это должны исчезнуть бараки? Вон сколько признаний сделано, сколько вредителей, шпионов, террористов разоблачено. И, взглянув друг на друга, оба энкавэдэшника смеются еще безудержней.
Слушая и глядя на этот циничный дуэт, все больше мрачнели лица стоящих в очереди на регистрацию в комендатуру.
«Такого контингента, как вы, на наш век хватит, еще детям и внукам достанется. Мы без работы не будем».
Добавлю к этому, что для нас, детей, арест Берии бесследно не прошел. При молчаливом одобрении взрослых, мы бегали распевая: «Берия вышел из доверия, а товарищ Маленков надавал ему пинков.» Товарищ Маленков оказался самым бдительным учеником товарища Сталина. Это он сумел разоблачить врага народа, много лет скрывавшего свое вредительское нутро; прислужника империалистов, маскировавшегося под лучшего друга вождя всех народов; заклятого врага рабоче-крестьянской власти.
Отец брал меня с собой на собрания, и я слышал все это своими ушами.
ХХХХII
…Со стороны нашей школы раздается рев моторов, что для наших мест большая редкость. Конечно же, нужно выяснить, что там такое происходит. Прибежал, осмотрелся – и стало не по себе. Неподалеку от нашей школы большое кладбище для зэков и спецпоселенцев. На краю его стоит много людей, а два бульдозера ходят по нему, сметая все подряд. Оглушающий рев дизелей. Грунт тяжелый, бульдозеры вязнут. Толпа безмолвствует. Кто-то крестится, кто-то вытирает слезы, но молчат. Какая-то женщина упала, плохо стало. Вокруг нее засуетились, пытаясь привести в чувство. Видимо, кто-то из ее родни здесь похоронен, вот и не выдержала крещеная душа такого кощунства.
Стоящий чуть в стороне от остальных старик плачет, стесняясь своих слез. Они застревали в бороде, словно капли дождя.
Обхожу дедушку, прохожу вперед, и рука сама захотела перекреститься. По всей взбороненной, взрыхленной земле валялись человеческие кости. Закапывали-то неглубоко. В надежде, что покойники не будут держать на них, зэков, обиду за экономию сил, которых и так не хватало. Они, могильщики, тоже в свое время не станут обижаться, когда придет их пора ложиться в землю.
