Леонид Зорин - Завещание Гранда
Евдокия Вениаминовна заметила, что ей ли не знать, как неумны бывают люди в своем стремлении к разрушению. Но и Сабине должно быть ведомо, что юное сердце не заржавело, играть им и грешно и опасно. Что до Гвидона, ему уже, видимо, мало персональных забот, понадобились проблемы Гранда, с которыми тот сам разобрался. Если Гвидона «тянет прочь», пусть выполнит прежде свои обязательства. Только после выхода книги он волен собой распоряжаться.
Кроме того, Гвидон и вдова ее утомили своими конвульсиями, сначала порознь, теперь вместе. Она, разумеется, им сочувствует, но им ли не знать ее привычки к уединенной сосредоточенности. Прыжки и ужимки рода людского забавны, порой ее куражируют, но мера и вкус нерасторжимы.
Речь ее возымела действие. Было достигнуто перемирие. Общение директора фонда с секретарем-координатором мало-помалу восстановилось. Хотя и на деловой основе. Гвидон явился на презентацию и даже надписывал экземпляры. Почин положил румяный немец — он протянул ему книгу для подписи.
— Но вам известно, что я не автор? — спросил его Гвидон с подозрением.
— О, да, я скорблю. Но хотел бы оставить память об этом прекрасном дне.
— Как ваше имя?
— Карл-Хайнц.
— Отлично. Имя меня устраивает.
С того и пошло. Почти все покупатели протягивали Гвидону книги. Он честно адресовал их вдове, но та лишь пожимала плечами. Однажды, впрочем, она обронила:
— У вас это лучше получается. Во всяком случае, органичней.
Гвидон размышлял примерно с минуту, обидеться ему или нет, потом он решил, что это форма признания его крупных заслуг.
Презентация кончилась поздно вечером.
— Я устала, — пробормотала вдова.
Гвидона подмывало спросить, почему не появился Марковский, посуливший прийти с женой и свояченицей, но, взглянув на нее, он промолчал. Выражение обычно подвижного, опасно усмешливого лица было задумчивым и озабоченным. Он спросил, почему ей не по себе, что ее томит и тревожит?
Она сказала:
— Жмут новые туфли. Пальчики у меня с онерами.
Они вышли на улицу. Он произнес:
— Пожалуй, я мог бы вас проводить.
— Истинно княжеское предложение, — негромко откликнулась вдова. — Ну что же, я его принимаю.
— Вы очень добры, — сказал Гвидон.
Она наконец-то усмехнулась:
— Мы в свое время дали обет: в день выхода книги сесть друг против друга и всласть напиться. Ты не забыл?
— Прекрасно помню, — сказал Гвидон.
— Ну а обет — это не шутка. Если уж дал его — выполняй.
Весь путь до дома они молчали. От этой затянувшейся паузы, казалось, тревожно сгустился воздух. Гвидон ощутил, что он волнуется. Надо было бы кинуть словечко, одно из тех, что всегда вертелись на языке, но охоты не было.
Дома она сбросила туфли, стянула кружевные чулки и с наслаждением попинала пушистый ковер босыми ногами. Потом пригласила Гвидона на кухоньку, внесла уже известный сосуд, на этот раз наполненный водкой, а также два граненых стаканчика. После недолгого колдовства возникло блюдо с брынзой, огурчиками и ломтиками хрустящего хлеба, поджаренными в присутствии гостя.
Она вздохнула:
— В расчете на презентацию я не приготовила ужина. Непритязательные заедки. Чтоб окончательно не окосеть.
И неожиданно произнесла:
— Карл-Хайнц.
— В чем дело? — спросил Гвидон.
— Ты очень понравился Карлу-Хайнцу. Не зря он просил надписать ему книгу на память о вашей волнующей встрече.
— Новое дело, — буркнул Гвидон.
Они рассмеялись, и он почувствовал, что напряжение сразу спало. Вдруг унялось и отпустило.
Вдова торжественно продекламировала:
— Пьяной горечью Фалерна чашу мне наполни, мальчик.
— Ученая женщина — божий бич, — вздохнул он, наполняя стаканчики.
— Предупреждаю: напиток серьезный, — сказала вдова. — Ох, надеремся.
— Молча — за Гранда, — сказал Гвидон.
Она кивнула, блестя глазами.
— За Гранда. Все-таки мы это сделали.
И прошептала:
— Муж был что надо.
Выпили раз, другой и третий. Вдова сказала:
— Теперь — за тебя. Спасибо тебе.
— Вы меня тронули.
— Шут с тобой. Говори мне «ты», — великодушно сказала вдова. — Тяжелая дорога нас сблизила.
— Да, испытания роднят.
— Чему быть, того ведь не миновать, — заметила она философски. — Стоп. За меня мы пить не будем.
— Но почему? — удивился Гвидон.
— Во-первых, умей остановиться. Однажды я тебе говорила. А во-вторых, я не заслуживаю.
— Какое-то пьяное самоедство. Ты лучшая вдова на земле.
— Тихо. Я знаю, что говорю. Я собираюсь наделать глупостей, не исключая самой большой. Сядь на свое рабочее место и четверть часа подумай о вечном. Я дам тебе знать, когда срок придет вернуться на землю. Пока потерпи.
И вот он снова в бордовом кресле! Только сейчас он ясно понял, как тосковал по этим полкам, по шару, повисшему над столешницей, по вдохновительной тишине. Он снова взял в руки томик Гранда. В который раз он провел ладонью по крепкому гладкому переплету, еще сохранившему запах краски, и подивился его упругости. Полюбовался корешком, таким основательным и широким, что уместилась даже фамилия. Любовно погладил титульный лист, а вслед за ним четыре шмуцтитула, что предваряли каждый раздел. Очень печально, что выпал пятый, столь жгучий при всей своей виртуальности, но воля автора неоспорима и не подлежит обсуждению.
Скорее всего, фонд Грандиевского сегодня приказал долго жить. Однако он свое дело сделал. Отныне архив покойного автора, поднятый из деревянных гробниц, прочитанный — строка за строкою — секретарем-координатором, начнет наконец земную жизнь, теперь он — общее достояние. Гвидон блаженно закрыл глаза.
Когда в его утомленном мозгу невидимые миру часы ударили в двенадцатый раз, портрет на стене пошевельнулся, и Гранд все с той же хитрой усмешкой неукрощенного озорника выбрался из вальяжной рамы.
«Здравствуй, сынок, — рассмеялся Гранд. — Я появился, как командор. Жена моя и впрямь хороша и, честно сказать, я тебе завидую, но мы ведь современные люди. А значит, не будет набивших оскомину дурацких каменных рукопожатий, мы обойдемся устным приветом.
Итак, спасибо тебе за работу. Я и не мог подозревать, что явится некий Гвидон Коваленко, настолько искусный в конъектуре. Что он прочтет мои закорючки и даже реконструирует текст. Совсем уж не мог предположить, что названный мною Гвидон Коваленко будет настолько предприимчив, что сделает из бумажек книгу. Я тронут, я говорю: спасибо — тебе и любимой нами Сабине.
Засим я задам тебе вопрос, и не сочти его неблагодарностью. Стоил ли этот славный томик ваших богатырских усилий? Изданная книга утрачивает бульшую часть своей привлекательности, ибо утрачивает тайну.
Насколько бедней напечатанный текст этих моих дикарских каракуль, которые, кроме тебя, сынок, не смог бы прочесть никто на свете. Ты убедишься в этом так скоро! Стоит лишь книге занять свое место в саркофаге библиотеки среди миллионов, подобных ей.
Да, да — подобных! Только поставь ее рядом с теми, что пылятся на полке — она уравняется с ними судьбой. На это уйдет меньше минуты.
Смысл сотворения книги таится в процессе, и только в нем! Итог или результат, как хочешь, оскорбителен своей ограниченностью и унизителен беззащитностью. Любой переросток и недоумок, вроде почтенного Полуактова, быстро теряющий терпение из-за дурной работы желудка, печени, половой системы, не говоря о врожденной тупости, воспримет твой труд как личный вызов, щелчок по носу, пинок в его задницу, как плюху по скопческим щекам. Конечно, он будет глодать твой труд, как гложет случайную кость дворняга — с ожесточением и упоением.
Многоуровневое сознание — это немалая роскошь, сынок, оно почти никогда не востребовано. Поэтому книга должна оставаться на восхитительном уровне замысла, по сути дела — недовоплощенной. Бывалый римский трибун говорил, что настоящего читателя надобно взвешивать, а не подсчитывать. Если однажды такой попадется, он договорит за тебя.
Да, книги — вздор, кто помнит книги? Одною больше, одною меньше — разница не так велика. Но этот письменный стол волшебен. И с ним ничто не может сравниться. Надеюсь, что, причастившись к нему, ты в этом наконец убедился.
Конечно, заглядывая в итог, искать удачу — пустое дело. Но это — условие игры. Карлейль в свое время вздохнул — несчастье каждого человека таится в том, что он не способен похоронить себя в конечном. Что ж, этот вздох был справедлив. Так мы устроены, Кавальканти. Наше богатое воображение не может представить себе этот мир не освещенным нашим присутствием.
Бывает, не помогает и юмор. Не устоял даже Марк Твен. В его бумагах рылись не меньше, чем ты — в моих, наткнулись на запись: „Том Сойер вернулся в родной свой город. Встретился со стариком Геком Финном. Обоим жизнь не удалась“. Вспомнил свою любимую фразочку? Но здесь она — не уловка, не шутка. Старик Марк Твен перестал шутить, хотя и был победителем в жизни.
