Аврахам Суцкевер - Зеленый аквариум

Где реб Юлиш? Где могильщики? А где им быть? Они здесь. Время говорить, и время молчать. Время голодать, и время есть. Вот они и сидят на свежем земляном холмике и закусывают. Кто обдирает селедку, а кто хлебает из кринки простоквашу. Тем временем к ним присоединяются две еврейки. Обе в белых халатах и в белых, скрывающих волосы кепках — до самых бровей. Халаты унизаны иголками. В некоторых болтаются белые нитки, точно червячки. Это хозяйки домика для обмываний.

Саранча, видимо, кое-чему меня научила. Я становлюсь озорным, дерзким. Подступаю к реб Юлишу — и прямо к сути:

— Господин еврей, против кого вы бастуете?

Мой вопрос ошеломляет его:

— Что значит — против кого? Интеллигентный человек, и такое спрашивает?

— Кто вам сказал, что я интеллигентный человек? В таких делах я как раз невежда. Меня просто снедает любопытство: против кого бастуют евреи на кладбище?

Ресницы его становятся колючими. Сперва он колет ими людей с лопатами, и их молчаливое согласие утверждает его в мысли о близкой победе:

— Видимо, новый оле. Прибыл из страны, где нельзя бастовать. Жаль его.

Я возмущаюсь. Еще миг, и наши носы сталкиваются:

— Как раз не новый, и не увертывайтесь от ответа: против кого вы бастуете? Против смерти или против жизни? Если бы мы все бастовали против смерти, жизнь выглядела бы иначе. И еще один вопрос: человек ведь не более как человек, и может случиться, не приведи Господь, что у вас вдруг защемит под сердцем, и, как говорится, нет шляпника. Кто вас тогда похоронит?

Среди людей с лопатами возникает движение. Такого вопроса, по-видимому, никто не ждал. Один из могильщиков выплевывает селедочную голову. Другой не жалеет простоквашу и отшвыривает ее вместе с кринкой. Обе женщины из домика для обмываний принимаются вопить, как если бы они раздирали полотно[26]. Капающие из их глаз слезы подобны иголкам, воткнутым в халаты. А что касается реб Юлиша, так его всполошило в конце концов мое выражение «нет шляпника», потому что он приподнимает свою шляпу с широкими полями, обнюхивает ее снаружи и внутри, и я чувствую, как он боится надеть ее снова на ермолку.

Сам ошарашенный своей ролью победителя, я покидаю поле битвы и шагаю к главной аллее.

«Мыслитель» все еще сидит согнувшись на камне, жилистый кулак под подбородком, и бронзовеет в тяжких думах. Если я снова кину монету — может обидеться. И я бросаю в тарелочку у его ног одну из своих мыслей. Пусть он ее додумает. Пусть делает с ней, что захочет.

Я читаю надписи на надгробьях малых и великих людей. Вспоминаю слова мудреца: великие люда умирают дважды — сперва они сами, затем их величие. Меня поражает, что на главной аллее все надгробья голы, без цветов, без венков. Но тут же нахожу объяснение: саранча все сожрала. Травы тоже обглоданы до самой земли.

Я останавливаюсь у свежевырытой могилы в конце главной аллеи. Хотя еще середина дня и солнце пока оставляет своих львов на воле, могила залита жидкой мглой, будто деревенский колодец. Кого она дожидается — мужчины, женщины, юноши, старика? Неужели ее новый жилец ни разу за всю свою смерть сменит квартиру, не выедет отсюда в Лондон, в Париж! Можно ли себе представить, чтоб человеческий дух вот так и улегся бы на обе лопатки? Чтоб движение позволило покою одолеть себя? А может, жилье это служит жильцу не более тысячи лет, которые для неживого длятся какой-нибудь миг? А затем? Затем он перебирается куда-то в другое место, в более благоустроенное жилище. Я вспоминаю афоризм Сенеки: не смерти боимся, но наших представлений о ней.

Мне вспоминается также один мой сосед из давнего-давнего прошлого: Айзикл-снеговик. Как его прозывали, так он и выглядел. Ему было лет восемьдесят, мне — нулем меньше, но ростом мы были одинаковы.

Жена у Айзикла-снеговика была, что полымя. Диво, как она не растопила его и не превратила в воду. Он любил свою жену и еще любил рассказывать ей разные истории. И все о рае: как там хорошо, да как просторно, да как красиво, и ей не надо будет ни скоблить пол, ни латать одежду, ни дуть из последних сил в развалившуюся печь, чтоб на улице стало тепло.

А его жена-воительница во время одного из таких рассказов возразила с пламенным вздохом:

— Безусловно, муж мой, там хорошо и славно. Но ворота рая — черная могила — не нравятся мне…

Теперь я одиноко стою у врат рая. Они нетерпеливо ждут, чтобы новый сын Адама отворил их. Может, за ними еще цветут Древо жизни и Древо познания? Но новый адамов сын не приходит, не отворяет врат, потому что могильщики бастуют.

Я думаю о двух древах за черными вратами: надо бы сыскать калитку, чтобы вкусить от плодов их.

Влажный ветер, только что выпрыгнувший из ближних морских волн, дробит и опрыскивает зной на кладбище. Обглоданные саранчой акации напрягают ветви, покрываются цветами, словно бы обрастают пурпурным волосом.

Что такое жизнь, что такое смерть? Если жизнь — это Солнце, то смерть — неосвещенная Луна. Осветить ее может только человек, сам являющийся частью Солнца, быть может, даже Солнцем созданный. Когда-нибудь еще родится такой солнечный поэт, который озарит Луну. И тогда скелеты поймут его речь. Будут аплодировать в могилах. Пока стихотворение адресовано живому читателю — оно не обладает подлинностью. В действительности такой поэт уже появлялся: Иехезкель. Он пророчествовал в долине мертвых, и дыхание вошло в них, и они ожили. Бодлер также стремился к музыкальности ради поверженных теней. Другу, которому он посвятил свою книгу «Рай искусства», он признался: с радостью писал бы только для мертвых — —

Тончайшая музыка прорезает мои размышления. Они отрываются от своей почвы и становятся мыльными пузырями. Кто-то во мне только что произвел операцию: какой-то мелочи недостает, какая-то мелочь прибавилась.

Над моей головой — рукой дотянуться — раскачивается на райской ветке щебетунья, с наперсток величиной. Дает концерт, которому мог бы позавидовать. и Яша Хейфец. Как помещаются в такой крошечной пичужке страдиварий вместе с маэстро?

На кладбище нельзя испытывать удовольствие. Музыкант поворачивается ко мне задиком и сотворяет мне, восхищенному, помазание своим нежным дерьмом — —

1970

УЛЫБКА НА КРАЮ СВЕТА

И может статься, что тут также выкинул штучку какой-то закон гравитации:

Внезапно меня привлек чужой, незнакомый город. В планах моего авиапутешествия вокруг света этот город не значился. И я даже не знал его названия, не знал, что где-то вмуровано в земной шар такое творение.

Произошло это так:

Когда самолет соскользнул с косого, кривоглазого пространства на гладко раскатанную доску летного поля, чтобы стряхнуть на промежуточной стоянке нескольких пассажиров и налакаться бензина или еще какого пойла для длительного беспосадочного полета над морем, я ни с того ни с сего схватил свой саквояжик и, словно в трансе, помчался вслед за сошедшими пассажирами.

Чудом я выбрался из высокого прозрачного аэровокзала, где люда выглядели пойманными мухами под гигантским опрокинутым стаканом.

В самолете я оставил, не простившись, свою воздушную сестру, очаровательную дочь Бенгалии с тлеющим рубином над нежной переносицей, меж бровями. В самолете я оставил также полдня своей жизни, и кто знает, возместит ли мне вечность эту потерю.

Вскочив в первую попавшуюся машину, я велел китайцу со скулами мумии:

— Вези на главную улицу!

Когда машина поплыла к главной улице (а ведь главной улицы не бывает нигде, как не бывает и главного человека), ее кузов молниеносно прорезали два черных ножа плавящегося на солнце самолета, в недрах которого гибли от удушья мои полдня.

На бескрайней узкой улице, подобной облачно-голубой вздувшейся вене, я велел шоферу остановиться у почтового отделения.

По календарю была весна. Мне же казалось: это пятое время года. Четыре периода годового цикла соскочили, точно четыре колеса телеги, со своих осей и укатились к черту. Осталось только пятое время: исхлестанная лошадь.

Оттенки межвременья, когда луна принимает от солнца надземную вахту, висели между домами в знойном воздухе.

Узкая улица была обсажена деревьями вдоль дробно мерцающих тротуаров, выложенных мозаикой из толченых ракушек. На деревьях висели плоды, которые можно было принять за ярких птиц.

Я зашел на почту и стал раздумывать над сложившейся ситуацией: телеграфировать ли своим товарищам, что был вынужден остановиться в таком-то городе, или прежде найти отель и сунуть голову под холодный душ?

Я нащупал свою записную книжку с адресами. Она листалась сама собою. Мой взгляд, или подвзгляд, пал на Бук. Вильям Бук. Имя давно забытое. Его адрес: в том же городе, где нахожусь и я. Бук… Бук… Ах, да, вспоминаю! С год назад, а может, и поболее, я получил письмо от незнакомого мне Вильяма Бука: в связи с тем, что он издает словарь новейшей мировой литературы, он просит меня сообщить ему мои биографические данные. Я выполнил его просьбу и в ответ получил элегантное благодарственное письмо.