Сюзан Мэдисон - Цвета надежды (в сокращении)
— Что вам непонятно?
За его спиной она видела изнывающий от летнего зноя город. Раскаленный воздух словно бы сиял в солнечных лучах, многократно отраженных зеркальными стенами высившихся вокруг зданий. Руфь подумала об Уилле. Хорошо, что он сейчас в Суитхарборе, вдали от духоты большого города.
— Какова его законная сила? Что, если в Вашингтоне передумают?
— Джейк, это своего рода разрешение со стороны Федеральной комиссии, знак того, что они дают вам зеленый свет, не вынося вопрос на официальное рассмотрение. Можете спокойно приобретать то, что собирались приобрести.
— И все-таки я не уверен, — не унимался Филлипсон. — В конце концов, это всего лишь письмо.
— Безусловно, — кивнула Руфь. — Но согласно определению Федерального апелляционного суда подобные письма имеют силу закона.
— Ну хорошо. Только я хочу иметь письмо и лично от вас, Руфь, подтверждающее, что с вашей точки зрения у нас есть все законные основания на данное приобретение.
— Отправлю после обеда с «Федерал экспресс», — пообещала она.
Они находились на двенадцатом этаже, но даже через закрытые окна в кабинет доносился уличный шум — полицейские сирены, настойчивые, раздраженные гудки автомобилей. У нее на лбу выступила испарина. Она провела пальцами по волосам и улыбнулась Филлипсону:
— Все пройдет гладко, Джейк. Не волнуйтесь.
— Да я пытаюсь. — Филлипсон встал из-за стола. — Кстати, как ваш мальчик?
Ее лицо озарила улыбка.
— Болезнь отступила. Он чувствует себя настолько хорошо, что я отпустила его на лето в Мэн. — Она глянула на часы. — На День Труда я и сама туда поеду. У него будет день рождения. Пятнадцать лет.
Спустя месяц после отъезда Уилла в Мэн, Руфи на работу позвонила Кармела Стайн, мать Эда.
— Вы только не волнуйтесь. Уилл недавно немного температурил.
— О нет! — простонала Руфь. — Прошу тебя, Господи… — У нее потемнело в глазах.
— Мы возили его в больницу в Хартсфилд, но врачи не нашли ничего настораживающего. Пол сказал…
— Пол?
— Он приезжал. Он сказал…
— Пол гостил у вас?
— Да, приезжал пару раз навестить Уилла.
Руфь промолчала.
— Как бы то ни было, — успокаивала ее Кармела, — теперь уже все позади. Пол сказал, чтобы я вас не волновала, но я все-таки решила поставить вас в известность.
— Я попрошу его лечащего врача созвониться с Хартсфилдом, — сказала Руфь, стараясь не впасть в панику.
Она столько всего читала про болезнь Уилла, но сейчас ничего не могла вспомнить. Температура — это признак? Да любая мелочь — признак, если ребенок болен. Но ведь Уилл не болен. Его вылечили.
— Ест он хорошо, — продолжала Кармела, — бегает всюду с Эдом, как и полагается нормальному ребенку. Я не стала бы вам звонить, если бы не знала о его болезни.
Руфь затошнило.
— Спасибо, Кармела. Я еще свяжусь с вами.
Только не это. Прошу тебя, Господи!
Она позвонила в больницу в Бостоне, позвонила домой Полу, провела встречу с одним клиентом, с другим пообедала, а после обеда пошла на совещание компаньонов. Она что-то записывала, формулировала какие-то аргументы, но думала только об Уилле. В конце концов она сняла трубку и позвонила Линде Петьевич.
— Скорее всего, ничего страшного, — рассудила Линда. — Я, конечно, не врач, но температура могла подняться просто оттого, что он перегрелся на солнце.
— Наверно, вы правы.
— Я посоветовала бы вам не волноваться, но вы ведь все равно не успокоитесь, что бы я ни сказала. Такая уж у нас, у родителей, судьба. Всю жизнь волнуемся. Даже когда дети здоровы. Да вы и сами знаете.
— Это плата за право называться родителем, — сказала Руфь. — Я никогда прежде об этом не задумывалась. Но да, мы платим за то, что породили жизнь.
Она вспомнила прошлое лето в Мэне. Если бы только можно было вернуть то счастливое время, до шторма. Если бы только…
Волны поглотили ее. Она пыталась вырваться из их объятий, но не могла пошевелиться. Вода безжалостным блеском резала глаза. Руфь с ужасом смотрела, как она захлестывает ее колени, поднимается к поясу, к горлу. Одна зеленая махина с ревом отделилась от остальных, обрушилась на нее и накрыла с головой.
Она пробудилась в холодном поту, погребенная под смятыми простынями. Паника не рассеялась, даже когда она зажгла свет, прошла на кухню налить стакан воды и взяла книгу.
Бесполезно и бессмысленно пытаться воссоздать прошлое. Ничто не вернет им того сияющего лета, столь внезапно окончившегося. Тогда она не ценила щедрости жизни. Сидя за кухонным столом, Руфь поежилась, хотя в нагревшейся за день квартире было жарко. Из всего богатства, которое у нее когда-то было, остался только Уилл.
Она быстро оделась, побросала в сумку кое-какие вещи, нашла ключи. На улице было почти прохладно.
До автострады она добралась быстро. Машин на ней практически не было. Она остановилась позавтракать в Суитхарборе. Прошлое преследовало ее. Всюду ощущалось присутствие Джози, словно вплетенной в антураж Главной улицы. Вот пирожковая, где они ели пончики, а вот здесь на тротуаре ее дочь споткнулась и подвернула ногу; в том магазинчике дети каждый год на Рождество покупали игрушки, которые вешали на срубленную в лесу елку. Возвращение оказалось менее тяжелым, чем она ожидала. Время загладило рубцы, оставленные в душе невосполнимой утратой.
Выйдя на набережную, где у причалов на волнах покачивались суда для ловли омаров, она засмотрелась на витрину лавки, в которой были выставлены батики, резные деревянные миски и рамки для фотографий.
— Миссис Коннелли? — окликнул ее приятный мужской голос.
Руфь обернулась и увидела высокого бородатого мужчину в джинсах и джинсовой рубашке с засученными рукавами.
— Меня зовут Сэм Хекст.
Руфь пожала протянутую руку.
— Вы племянник Дитера?
— Да. Вы здесь всей семьей?
Откуда ему знать, что Пол от нее ушел.
— Я приехала навестить сына. Он гостит здесь у друзей.
— Значит, вы остановились не в Доме Картеров?
— Нет. — Руфь сдавленно сглотнула. — Джози… моя дочь… она утонула прошлым летом. Вы, наверно, слышали. Наш дом слишком… Я не могу там находиться.
Он глянул на нее и показал на «Кэбот инн» на другой стороне улицы:
— Не желаете… Располагаете временем, чтобы выпить чашечку кофе?
— С удовольствием.
В кафе при гостинице они заняли столик у окна с видом на Олд-Порт-стрит. Подошла официантка. Сэм заказал кофе, Руфь — завтрак.
— Значит, говорите, к сыну приехали?
Она уткнулась взглядом в тарелку:
— Он недавно перенес тяжелую болезнь. Лейкемию.
— Мне очень жаль. Я не знал.
— Откуда ж вам было знать?
— Ну, здесь обычно друг про друга все всё знают. Ему уже лучше?
— Сейчас — да. Надеемся, что он излечился.
— Но вы не стали открывать Дом Картеров?
— Нет. Я… Слишком много призраков. Слишком много воспоминаний.
— О Джозефине?
— О… счастье.
— Миссис Коннелли. Руфь. Если воспоминания — это все, что у вас осталось, вы должны радоваться им. — Взгляд его темных глаз обволакивал ее словно черная патока. — Возвращайтесь в свой дом. Я уверен, о дочери у вас только хорошие воспоминания.
— Да, — кивнула Руфь. — В основном. — Она глубоко вздохнула. — В то последнее лето она была чем-то озабочена. Озлобилась против меня. И самое ужасное, что мы так и не успели объясниться.
— А вы старайтесь думать только о хорошем. Например, о том, что она была потрясающе талантливой художницей.
— Да.
— И обладала сильным характером. — Сэм улыбнулся.
— Что верно, то верно.
— Но в душе у нее жила печаль.
— Иногда мне кажется, я вообще не знала ее, — призналась Руфь. — Что же все-таки ее тревожило? Может, у вас есть какие-то предположения?
— Я пришел к выводу — хотя, безусловно, это не открытие, и к тому же я не специалист в этой области, — что творческие личности рождаются с более тонкой кожей, чем остальные люди. Они все чувствуют острее и оттого больше страдают. Больше боятся. Зато они доставляют людям больше радости.
— Радости?
— Да. И в великом, и в малом. Кто чем занимается.
— Вы тоже творческий человек?
— Я — хороший ремесленник, не более того. А Джозефина имела задатки настоящего творца.
Руфь глянула на оживленную улицу.
— Значит, ее смерть тем более напрасна.
— Ничто не бывает напрасным. Никогда не знаешь, что в конечном итоге принесут испытания. Мой дядя принес с войны одну песню. Там есть такие слова: «Пройди свой путь до конца». Это мы и должны делать. Идти до конца.
— Тут я, пожалуй, с вами не соглашусь.
— А что еще остается?
— Если бы мой сын умер от лейкемии, я бы уж точно покончила с собой.
Произнесенные над тарелкой жареной ветчины с кленовым сиропом, эти слова прозвучали излишне драматично.
