Сильви Жермен - Янтарная ночь
Тут ему вновь послышалась странная ночная музыка. Нестройные звуки рогов и кимвалов. Он пошел вперед, к веревкам, грубо срывая белье на ходу и бросая его на землю. Пусть умолкнут наконец эти струящиеся стяги с запахом мыла, эти мертвые барабанные кожи — какому же безумному воинству они принадлежат? Он заставит их умолкнуть, прекратить это идиотское хлопанье, способное лишь сетовать на пустоту и сухость. Он срывал их и попирал ногами. Время мертвых кож закончилось — миновала пора сожженных кож и пустых оболочек. Он шел прямо вперед, к рукам женщины, сквозь резкий запах мыла. Пусть настанет наконец нежное время плоти.
Он сорвал последнюю простыню, которая как раз растянулась перед ним. Ципель вскрикнула от неожиданности и вздрогнула, выронив из своего подвернутого фартука пригоршню бельевых прищепок, которые держала там. «Что ты наделал!» — ахнула она, заметив длинную вереницу сброшенного наземь белья. — «Я шел к тебе», — ответил он просто. — «С ума ты сошел, — сказала Ципель, нагибаясь, чтобы подобрать последнюю простыню, — теперь придется перестирывать все, что ты уронил!» Ее голос был скорее печален, чем сердит. Она снова спросила: «Зачем ты это сделал?» Он дал тот же ответ: «Чтобы прийти к тебе». Она взглянула на него с удивлением и переспросила: «Прийти ко мне?» Она уже могла лишь повторять за ним, как эхо. Желание Таде сбросило ее голос на землю вместе с сорванным бельем. Она сидела на корточках, шаря руками в холодной траве среди деревянных прищепок. Она почувствовала, как ветер проворно скользнул меж ее пальцев, как закоченели ладони.
Они застыли на некоторое время, он — стоя над ней, она — присев в траве, неподвижные и немые. Они не смотрели друг на друга. Ветер был их взглядом. Им было холодно, но они не сознавали этого. Холод стал их кожей.
Ветер внушил им жесты, так же грубо, как трепал белье, еще висящее на веревках. Ципель резко вытянула руки и вцепилась в его бедра. Она даже не понимала, зачем: то ли искала опору, чтобы выпрямиться, то ли чтобы Таде тоже опустился на колени. Он медленно присел напротив нее. Их колени столкнулись. Она все еще цеплялась за его бедра. Он поднес руки к ее лицу и некоторое время гладил его, не касаясь. Чуть тронул виски, щеки, скользнул пальцами к приоткрытым губам. Они не смотрели друг на друга. Их глаза были так удивлены, так напуганы, что они постоянно отводили взгляд. Он прикоснулся кончиками пальцев к ее обнажившимся зубам. И не отличил собственных ногтей от ее зубов. Он уже не отличал ее тела от своего. Она тоже поднесла руки к его лицу, словно изучая наощупь.
Они были совсем близко друг к другу, лицом к лицу, но глядели в сторону, не целуясь. Лишь прикасались друг к другу, натыкаясь вслепую, почти обдирая кожу. Вдруг он как-то съежился и ткнулся головой в ее колени. Она опрокинулась. Ветер, дуя вровень с травой, обтекал, окутывал их тела. Таде терся головой о ее живот, она обвивалась вокруг него. Но в них было слишком много исступления, чтобы овладеть друг другом по-настоящему.
Они стали кататься по выгородке под хлопанье простыней, платьев, рубашек. Ползали в траве, словно ветер прижимал их к земле, словно они хотели вгрызться в землю. Они встали на ноги, лишь добравшись до амбара. Тогда он схватил ее за волосы и сказал ей: «Идем! Возьми меня! Возьми к себе».
Она поднялась на чердак; он последовал за ней, все так же сплетая руки с ее волосами. Там металась, пронзительно крича, какая-то птица, влетевшая через открытое окно. Это была сойка. Ей никак не удавалось найти выход, и она теряла силы, летая по кругу, натыкаясь на стены, стрекоча от ужаса. Она кружила так быстро, что невозможно было ее поймать. Приход Таде и Ципели лишь обострил ее страх. Каждый раз, при пролете через широкий луч света, пересекавший чердак по диагонали, ее коричневорозовое оперение на миг вспыхивало красно-оранжевым, а крик становился еще пронзительнее. Вот там, в широком луче света, в центре круга, описанного обезумевшей птицей, Таде и завершил свой путь к Ципели.
«В тебе я вновь обрел свою память», — часто говорил Таде Ципели. Она стала его памятью, потому что была его желанием, — желанием, которое, сколь бы часто не осуществлялось в любви, никогда не иссякало. Она была его памятью, его неисчерпаемым желанием. Памятью необъятной, как звездное пространство. Желанием, заключенным в кольцо пьяным полетом розовой и красно-оранжевой птицы, навек пересеченным широким лучом текучего света. Памятью, навек исхлестанной ветром, с хлопаньем полотна.
У них появился ребенок. Ципель родила девочку. Они назвали ее Несой. Вскоре после рождения дочери они покинули Верхнюю Ферму вместе со Шломо. Обосновались в доме, расположенном на въезде в Монлеруа. Покидая родовую ферму, Таде оставил также работы на земле. Он стал коммерсантом, но дело, которое он открыл, или, точнее говоря, сочинил экспромтом, было трудно определить. Это было нечто среднее между аптекой, писчебумажной лавкой и часовой мастерской. Скоро его магазинчик превратился в причудливый базар, где часы соседствовали с банками красок, инструментами и самой разнообразной бытовой утварью, а запах тетрадей и карандашей смешивался с запахом мыла и свечей. Быть может, только это он и продавал: запахи и цвета. Простое желание и удовольствие по дешевке. И деревенские женщины, входившие в его лавку, не всегда точно знавшие, за чем пришли, неизменно выходили, обзаведясь каким-нибудь предметом. Таде обладал искусством любую мелочь превратить в крохотный кусочек счастья. Стоило переступить порог его барахолки, как тотчас же возникало желание что — нибудь купить, неважно что, будь то кусок зеленой ленты или белая эмалированная шумовка, которая оказывалась совершенно бесполезной, стоило выйти за порог.
Шломо вскоре отправился еще дальше. Он перебрался в ближайший городок и поступил в учение к часовщику. Уходя, он тоже кое-что унес из лавки Таде. Нагрузился стопкой тетрадей в цветных обложках. «Что же ты собираешься писать во всех этих тетрадках?» — спросила его Ципель. Но он и сам толком не знал. Просто ему нравились тетради — их яркие, чуть поскрипывающие обложки, белые листы в голубую клетку с красными полями, запах бумаги. Может, он там что-нибудь напишет, может, нарисует, а может, и ничего. Но, перелистывая чистые страницы, он всегда будет думать о маленькой Баладине, с которой был отныне совсем разлучен. Глядя на голубые линии, прочерченные по белизне страниц, он будет мечтать о Баладине, хрупком ребенке, дичающем из — за безраздельной любви ее брата, ревнивого Шарля-Виктора.
Янтарная Ночь и правда превращал свою сестру в дикарку. Он был единственным товарищем ее игр, а когда она подросла настолько, чтобы ходить в школу, стал водить ее туда. Он вдруг и сам приохотился к школе, потому что там училась его сестра. Неожиданно стал учиться с пылом и рвением, удивляя своего старого учителя, больше тридцати лет занимавшего этот пост после Гийома Дельво, прозванного Дубиной, о котором те, кто его знал, сохранили горькую память. Янтарная Ночь учился со страстью, потому что хотел также стать учителем Баладины, потому что возраст одних только игр миновал и настало время школы, вот ему и пришлось приноровить свое господство над сестрой к требованиям новой поры. Так что именно он научил ее читать, писать и считать. Он придумывал для нее потешные диктанты, выводил на сцену умножение, сложение, деление, словно сказочных персонажей, и рассказывал уроки по истории и географии тоном трагического актера.
К тому же в то время Янтарная Ночь пристрастился к рассказам о путешествиях. Он описывал малышке длинные торговые суда фараона Снефру и царицы Хатшепсут, построенные из древесины библосских кедров, или высоконосые корабли критских купцов, пересекавшие легендарное море усилиями истекающих потом рабов, прикованных к гребцовым скамьям, чтобы доставить из далеких краев редкостные вещества, добытые из земли, из деревьев, из тел и внутренностей животных. Золото, бирюзу и серебро, мирру и эбеновое дерево, слоновую кость, елей и пурпур. Особенно захватывали его рассказы о великих путешественниках, и он не уставал приводить Баладине длинный список чарующих имен. «Слушай, слушай хорошенько! — говорил он ей. — И запомни все эти имена, потому что эти люди нам с тобой роднее, чем наша семейка — сборище тупиц. Первым делом забудь имя отца и матери, потому что они полные ничтожества, и запомни только эти имена: Александр Великий, Ганнон-мореплаватель, Пифей, Марко Поло, Ибн Баттута, Чень Хо, Васко да Гама, Христофор Колумб и Америго Веспуччи, Эрнандо Кортес, Памфил де Нарваэс, Фернандо Магеллан, Френсис Дрейк, Жак Картье и Робер Кавелье де ла Саль, Гийом Баран, Альберт Тасман, Джеймс Кук, Дэвид Ливингстон…» Все эти имена проходили чередой в головке Баладины, подобно таблице умножения и перечню великих рек с притоками, — слова, только слова, в которых было не слишком много смысла. В конце концов она все перепутала. Семью семь — Чень Хо, восемью девять — Магеллан. В Луару впадают Вена, Индра и Памфил де Нарваэс…
