Хаймито Додерер - Слуньские водопады
Остается еще вопрос, как столкнулись эти двое из совершенно различных миров. Что ж, режиссуре жизни это совсем нетрудно устроить, куда легче, чем нам здесь. В мгновение ока поставлены кулисы (опозданий не бывает), все кружится, все в движении; и покуда у нас на душе еще смутно, далеко отстоящие друг от друга обстоятельства уже тесно сомкнулись и все они, так и хочется сказать, оказались самым пошлейшим образом, густо пропитаны фактами. В родительском доме госпожи Бахлер (Риты Бахлер, урожденной Эптингер) была когда-то горничная, позднее, правда, вовлеченная в краткий уголовный процесс — разумеется, своим возлюбленным. О прошлом этой девицы Рита в качестве второстепенной свидетельницы должна была рассказать на суде присяжных. Председателем суда был доктор Ойген. Она сразу его узнала, хоть он и был известен ей только по виду. Случилось это в первые месяцы ее брака с разбитным доктором Бахлером (они уже тогда жили в угловом доме на длинной улице, вблизи Дунайского канала). Из-за своего брака Рита попала в положение столь странное, что она поначалу, можно сказать, обмерла от удивления. Оборудовав с помощью ее солидного приданого свой зубоврачебный кабинет, доктор Бахлер вообще перестал обращать на нее внимание. Друг другу они не причиняли никакого зла, просто с самого начала все у них шло вкривь и вкось, в общем, сплошная бестолковщина. Такие браки случаются. И никто тут не виноват, ни жена, ни муж.
Итак, она знала нашего доктора Ойгена прежде, чем он заговорил с ней как со свидетельницей, начал ее поучать и допрашивать. Безделье молодых обеспеченных женщин того времени (гигиенические его формы и инструменты для них — теннисные ракетки, лыжи, зимние тренировки в плавательных бассейнах — тогда еще не утвердились на континенте), это безделье приводило Риту Бахлер в близлежащий I округ города, в Вене называемый Внутренним городом, почти каждое утро. Своего рода ритуалом стало между одиннадцатью и часом фланировать по улице с великолепными витринами, время от времени раскланиваясь с кем-нибудь из знакомых и покупая разные безделки. В основном эта пора была отмечена тем, что люди, так сказать, на виду считали такие прогулки безусловно им подобающими, точно так же как в паши дни безмерные претензии свойственны тем, кто в те времена как бы оставался невидимым, во всяком случае, во Внутреннем городе между одиннадцатью и часом никому на глаза не попадался. Многие, если им что-нибудь мешало побывать в утренние часы возле башни св. Стефана, в пять пополудни пили чай у Демеля на Кольмаркте.
Там иногда бывал, правда не очень часто и не то чтобы по определенным дням недели, покуда еще анонимный доктор Ойген, который, это необходимо отметить, здесь победил, несмотря на свой уже солидный возраст, в битве с шикарным Морисом Бахлером, еще прежде чем эта битва началась. Посещения кондитерской Демеля и его чайного салона сделались захватывающе интересными.
После процесса, на котором он допрашивал Риту как свидетельницу, доктор Ойген куда-то исчез и появился лишь на следующей неделе. Она же, несмотря на всю свою утонченность и лукавство, не зная, что значит «дело, отложенное слушанием», не нашла его отсутствию правильного объяснения, а оно, безусловно, порадовало бы ее.
В следующий раз он поклонился и заговорил с нею, когда они оба, выбирая то, что им по вкусу, стояли перед длинными рядами petits fours[9], больших, маленьких, средних и крохотных тортов. Как бы там ни было, но они оба сели за один из мраморных столиков (просто потому, что других свободных мест не нашлось) — такова была режиссура жизни.
Рита, конечно же, заговорила с доктором Ойгеном о судебном процессе, то есть впервые после того, как была допрошена в качестве свидетельницы, обратилась к кому следует. Обвиняемый по этому процессу, некто Окрогельник, был омерзительный парень. В тот раз из-за недостаточности улик по обвинению в насилии и на основании вердикта присяжных он был оправдан. Хотя судимостей у него было множество. При повторном рассмотрении дела Окрогельника вдруг выяснилось, что достаточно солидная кража так и не была раскрыта. Неожиданно для всех обвиняемый заявил, что тогда у него все было похищено и продано за его спиной прежней его возлюбленной, горничной Софи Лисбауэр. Но этот бессмысленный наговор не очень-то ему помог. Дело в том, что Софи некогда служила в доме Ритиной матери, и там ее звали не Софи или Соферль, но почему-то Сопферль, а потом даже Цопферль. В то время, несмотря на как будто бы вполне благопристойное поведение Окрогельника, она вдруг почувствовала к нему антипатию, более того, пожелала от него отделаться, когда он все чаще стал приносить небольшие коробки и пакетики (некоторые из них были довольно-таки тяжелыми), а Цопферль должна была прятать их в своей комнатенке; вскоре они уже заполнили все пространство под ее железной кроватью, а у стены, можно сказать, образовали вторую стену. «Сельскохозяйственная дребедень», как-то пояснил он, купленная по поручению его невестки, ставшей хозяйкой небольшой усадьбы в Штирии, вскоре он все это туда переправит. Цопферль была очень недовольна и поделилась этим неудовольствием с фройляйн Ритой, своей однолеткой, добавив, что хочет отделаться от Окрогельника и его барахла. Итак, обе решили посвятить в эту историю мамашу Эптингер (урожденную Глобуш), которая сумела позаботиться об Окрогельнике, выставив его из своего дома, когда он снова заявился на кухню к Цопферль (обычно он быстро проходил в ее каморку и возился там со своим барахлом). Ему пришлось живо унести все, что он — отнюдь не глупо — припрятал под сенью почтенного дома. Его навет в суде против прежней подруги был, однако, очень глуп; Рита Бахлер и ее мать, которая в то время еще была жива, подробно рассказали, как все происходило. Вообще же Окрогельник быстро сыскал еще более надежное укрытие для своих ценностей. После того как его выгнала госпожа Эптингер, его снова арестовали, на сей раз за участие в распространении фальшивых денег.
Впрочем, долго они об этом судебном деле не говорили (оно могло равняться с их нынешним общением только своего рода грубоватой, вернее, неполной осязаемостью, и интерес к нему у них быстро пропал). Пожалуй, у Демеля они еще поговорили, но на улице его уже не существовало. Это была одна из немногих прогулок, которую Рита совершила вместе с доктором Ойгеном, и то лишь в начале их связи. Итак, в ходьбе по улице уже сейчас было нечто безусловно предварительное, оно означало в будущем совсем иное положение вещей и было не специальной ширмой, оно вело их, и они прямиком шли на него. Шли, не ведая отступлений или отходов в сторону, шли к близлежащему, оно упало им под ноги, и они должны были через него переступить.
День уже оставил позади сияющее утро и теперь, озаренный синевой небес, блестел на отдельных предметах, которые никто не воспринимал в отдельности, а только как усложненный световой концерт, сравнимый скорее со звуками большого оркестра, чем с сольным исполнением. Он хотел посмотреть картины, выставленные здесь поблизости в зале аукциона, намерения у него были самые определенные. Там должна была идти с молотка маленькая картина времен итальянского маньеризма работы Брончино. Доктору Ойгену кто-то сообщил об этом; он хотел ее посмотреть, а потом, возможно, и приобрести. Сейчас он рассказывал о ней. Рита шла рядом с ним, склонившись вперед к полосе света, словно шла против ветра. Она не была взволнована и отнюдь не готова судить о чем-либо или упорядочивать чужие дела (как в случае с Цопферль и много позднее в случае с Фини и Феверль).
Она покорно несла грядущее бремя против светового ветра, дувшего ей в лицо, она ничего не понимала в картинах и на сей раз скромно молчала, словно вырастая, словно просыпаясь, что вообще-то было ей чуждо, но сегодня властвовало над ней.
* * *Месяца два спустя после разговора Хвостика с отставным советником земельного суда — то есть приблизительно в середине июля — доктор Эптингер зашел в канцелярию Хвостика и сообщил, что его сестра нашла наконец в Дёблинге квартиру себе по вкусу и уже переехала. Он может посмотреть освободившуюся и, если ему подойдет, тотчас же в нее перебраться. В квартире все в порядке, впрочем, там осталось кое-что из мебели, ежели она ему понравится, он может оставить ее себе за очень небольшую мзду и при случае перевести таковую на имя доктора Эптингера. Консьержку зовут госпожа Венидопплер. В послеобеденное время она всегда на месте и готова показать квартиру господину Хвостику.
Он отправился по указанному адресу в тот же день, пораньше уйдя со службы. В половине шестого он уже шагал по длинной улице, параллельной Дунайскому каналу, и, чтобы проверить номер дома, еще раз заглянул в записку, врученную ему доктором Эптингером. Оказалось, что идти надо еще дальше, по направлению к железнодорожному мосту. Светлые новые дома с большими трехстворчатыми окнами на равном расстоянии один от другого тянулись вдоль пустынной улицы. Дневная жара еще не спала, все было окутано ею, все как бы склонилось на подушку уплотнившегося воздуха. На длинные ряды закрытых окон серой пылью ложился предвечерний свет все еще высоко стоящего солнца. Теперь Хвостик понял, что это угловой дом. Он посмотрел на фасад и в окне второго этажа увидел розовую бумагу. Затем нажал на кнопку у входной двери, что потребовало от него некоторого усилия. Дверь автоматически закрылась за ним. Вестибюль, собственно, не был прохладным, но казался таким, вероятно, из-за синих стекол, которые затеняли свет на лестничной клетке. Под полукруглым маленьким выступом с надписью «Портье» имелась еще и начищенная кнопка звонка.
