Роже Вайян - 325 000 франков
— Что это за явление? Кто это? — спросила Корделия.
— Мерзкий тип, — ответила Мари-Жанна.
Глаза у нее блестели.
— Я ему выложила все, что о нем думаю, но он все равно еще придет…
Она была очень возбуждена. И все твердила:
— Они всегда возвращаются.
Не в первый раз уже Мари-Жанна жаловалась Корделии на преследования определенной категории мужчин.
— Старые и женатые, — сказала она как-то.
Она ни разу не назвала ни одного имени. Чаще всего Мари-Жанна обобщала их: «они», «эти», и, рассказывая о своих с ними взаимоотношениях, говорила о себе в третьем лице, словно действующим лицом была не она, Мари-Жанна, а вообще женщина.
— Им говорят: «Вы омерзительны», а они не обижаются, достают свой бумажник и спрашивают: «Сколько ты хочешь?» Их выгоняют, а они вцепляются в вас, кидаются на вас, суют свою грязную щетину вам под нос. Пока их не стукнут, не уйдут…
Нам с Корделией приходило в голову, что, может быть, все это плод воображения Мари-Жанны. Я даже посоветовал Корделии:
— Плюнь ты на нее. Неврастенички встречаются и среди работниц. Тебе кажется, что ты открыла чистое сердце, а оно будет существовать только в две тысячи пятидесятом году. И вообще надомная работа вредна. Ходила бы Мари-Жанна на фабрику, как все девушки в Бионне, и подружки своими насмешками давно бы рассеяли всех ее призрачных ухажеров. Она сошлась бы с Бюзаром, и нервы у нее успокоились бы…
Но в то майское утро Корделия собственными глазами увидела одного из этих преследователей.
— Кто это? — повторила она свой вопрос.
— Наш домохозяин, Жюль Морель, владелец «Пластоформы».
— Что ты с ним сделала? Можно подумать, что ты его нокаутировала.
— Я ему такого наговорила!
— А что он записывал в свою книжку?
— Подсчитывал, сколько я ему должна за квартиру.
— Почему ты не платишь? По твоим словам, вы с матерью не нуждаетесь.
— Он не хочет брать с меня денег.
— А у тебя с ним действительно ничего нет?
— Каждый раз, когда он пытался подойти ко мне поближе, я ему давала пощечину.
— Ты должна платить за квартиру.
— Не могу, он не берет.
— Пошли по почте.
— А расписка?
— Почтовая квитанция заменяет расписку, ты же это великолепно знаешь, возмутилась Корделия.
— Он мне достаточно надоедает. — Мари-Жанна повысила голос. — Неужели ты хочешь, чтобы ко всему еще я давала ему деньги.
Все это Корделия передала мне и добавила:
— Знаешь, в эту минуту Мари-Жанна была мне неприятна. На ее лице появилось какое-то совсем новое выражение…
— Что ты имеешь в виду? — спросил я.
— Ну вот как у некоторых матерей, когда они секут своих ребятишек и просто заходятся.
— Разве Жюль Морель был похож на побитого ребенка?
— Нет, сравнение мое неудачно. Едва он переступил порог, он сразу преобразился и, когда крикнул «Не прощаюсь!», показался мне таким злобным…
Корделия задумалась.
— Вот! — сказала она. — Однажды у тебя было такое же выражение, как только что у Мари-Жанны. Это было в Гранж-о-Ване. Мы с тобой гуляли на лугу вдоль рощицы и неожиданно у твоих ног с шипением взвилась змея. Помнишь?
— Помню. Я отскочил и закричал.
— Ты принялся избивать змею своей палкой с железным наконечником. Ты ей что-то повредил, наверное, позвоночник. У змей есть позвоночник? Словом, она не могла уже ни убежать, ни напасть на тебя. Она делала судорожные скачки, но падала все на то же место; говорят, это предсмертные конвульсии. Но ты продолжал колотить по ней своей палкой. Потом ты стал кружить вокруг змеи, не приближаясь к ней, и забрасывал ее камнями, пока она не превратилась в сплошные обрубки. Тогда ты наступил ей каблуком на голову… Знаешь, можно было подумать, что ты боялся всех этих самостоятельно извивающихся кусочков… В тот день ты мне здорово не понравился…
— Мари-Жанна защищается, — сказал я.
— Но она делает это с упоением.
— Понял! — воскликнул я. — Мари-Жанна мучает своих преследователей, как черный бой своего хозяина-колониста.
Корделия возмутилась:
— Пока что, насколько мне известно, хозяин избивает боя.
— Именно поэтому, когда бою представляется случай в свою очередь ударить хозяина, он теряет над собой всякий контроль. Слишком много унижений ему пришлось испытать, и он должен за них отплатить. Он кружит вокруг агонизирующего, как я вокруг змеи.
— Но тебя никогда не унижала ни одна змея.
— Наверняка унижала, хотя я и забыл, при каких обстоятельствах. А может быть, я был унижен тем страхом, что она мне внушила. Это очень унизительно, тем более когда труп оказывается таким вот смехотворным и уже безобидным, как эта убитая змея. Или когда внезапно обнаруживаешь, что враг гораздо слабее, чем ты думал, а ты позволял этому фанфарону себя мистифицировать.
— Но ведь преследователи Мари-Жанны еще не умерли.
— Они просители, и поэтому сила на ее стороне. Появись в ней ответное чувство, и соотношение сил немедленно изменилось бы. В действительности же они сильнее, потому что они мужчины. И по этой причине тебе не по душе обращение Мари-Жанны с ее ухаживателями. Во взаимоотношениях хозяина с рабом всегда есть что-то темное. Они могут жить бок о бок только ценой взаимных уступок, и в конце концов они находят в этих компромиссах удовольствие. Прочти обязательно, что писал об этом Гегель… Бывает, что бою нравится, когда его бьют. Это верно и в отношении домашних животных. У одного человека была собака, на которую дубинка действовала так же возбуждающе, как запах суки, это было омерзительно. Бывает также, что хозяин испытывает наслаждение, когда бой унижает его. Но чаще всего они любят и ненавидят друг друга одновременно и взаимно; и таким образом, все поступки в их совместной жизни носят двусмысленный характер. Стыд обладает еще большим количеством личин, чем многоликая аллегория трагедии. От него остаются шрамы.
— Но Мари-Жанна не раба своих поклонников.
— Пока что в таких странах, как наша, все женщины — а негры.
— Существуют порядочные женщины.
— Это «кроткие негры».
— Я стою за восстание «кротких негров», — сказала Корделия.
— Чудесный сюжет для пьесы, — сказал я, — в тот момент, когда вспыхивает бунт, колонист с удивлением обнаруживает, что больше нет «кротких негров».
— Надеюсь, именно они окажутся самыми свирепыми, — заявила Корделия.
— Пьеса будет хорошей, только если колонист поймет, почему именно «кроткие негры» должны быть самыми свирепыми…
Мы знакомы с одной девушкой, дочерью колониста. Она окончила среднюю школу во вьетнамском городке, где жила с матерью и отчимом. В коллеже она подружилась с неким Нгуеном, молодым вьетнамцем, который, как она знала, был связан с партизанами. Она была полностью согласна с ним, что необходимо бороться за освобождение колониальных народов. Они вместе читали стихи Бодлера, Рембо, Десноса, Превера. Однажды ночью в городке вспыхнуло восстание. Утром девушка нашла своего отчима связанным на стуле в кабинете. В доме все было перевернуто вверх дном. Она ненавидела отчима и отнеслась к этому спокойно. С улицы доносились пулеметные очереди, но француженка была храброй и не перепугалась. Повстанцами, ворвавшимися к ним в дом, командовал Нгуен. Она подошла к своему другу и сказала:
— Ну и шум вы подняли…
Вьетнамец посмотрел на нее. Она собиралась на теннисный корт: на ней был спортивный костюм, под мышкой она держала ракетку, и волосы у нее развевались на ветру. Она задорно смеялась.
— Немедленно вернись к себе в комнату, — грубо сказал Нгуен.
— Это еще что за разговоры…
Совсем близко хлопнул выстрел.
— Ну и бузу вы устроили!
Вьетнамец плюнул ей в лицо.
Дочь колониста живет теперь во Франции и зарабатывает себе на жизнь. С тех пор она о многом раздумывала. Своим плевком вьетнамец помог ей задуматься над диалектикой взаимоотношений хозяина и раба. «Я поняла, рассказывала она, — что все белые без исключения виноваты перед вьетнамцами».
— Каждый мужчина, — сказал я Корделии, — виноват перед всеми женщинами.
— Ты мне надоел, — ответила Корделия. — Как бы нам помирить Мари-Жанну с Бюзаром?
— Разве ты ничего не добилась?
— После всего, что она мне сообщила о старике Мореле, я почувствовала себя не «в форме», как сказали бы твои друзья велогонщики, чтобы разговаривать с нею о Бюзаре.
— А ты убеждена, что Мари-Жанна и раньше так же рьяно сопротивлялась старику Морелю?
— Совершенно уверена, — твердо сказала Корделия. — Ты разве не видел обстановку в ее комнате? Трухлявая кровать, унаследованная от ее бабушки. Ни холодильника, ни стиральной машины, ни электрической швейной машины. Дешевенький динамик. У нее нет ни одной «ценной вещи», выражаясь языком мелких буржуа. Платья она шьет себе сама — покупает остатки и отдает их кроить своей соседке, которая научилась кройке.
