Андрей Коровин - Ветер в оранжерее
Отец курил и слушал, странно взглядывая на меня и елозя тряпкой по клеёнке.
— А зачем тебе всё это? — спросил он, когда я закончил.
— Что? — переспросил я.
— Ну это… Рассказы, романы… Зачем ты хочешь их писать?
— Как зачем? — слегка опешил я. — Зачем-то же их пишут.
Отец цепко глядел на меня, как бы обретя вдруг уверенность в себе, и с этой уверенностью во взгляде и в движениях затягиваясь и выпуская сигаретный дым.
— А результат-то будет?
— Какой результат? — спросил я, действительно не понимая, что именно он имеет в виду.
— Положительный, — загадочно ответил отец. — Видишь ли… Ты ведь герой. Разве не так? Герой, мужчина, сгусток воли? Так?
Я почти ненавидел его в этот момент. Это не было похоже на обычный сеанс просвечивания. В его голосе была ясно различима не просвечивающая, а уничтожающая ирония, даже агрессия.
— Да! И что? — с вызовом ответил я. — Если для тебя простое мужское поведение — героизм, то я герой!
— Нет, это не простое мужское… Ты именно герой. Не обижайся. Потом ты поймёшь. Ключи я тебе, конечно же, дам. Только запомни одну вещь. Обещай, что запомнишь.
— Хорошо, — нехотя выдавил я. — Обещаю.
— Герои книг не пишут. Вот что тебе нужно запомнить и постараться понять.
…Ключи отец мне, действительно, дал. И не остановился на этом. Через несколько дней он (по подсказке ли матери или самостоятельно прийдя к такому решению) предложил мне прописаться у него. Мы даже вместе сходили в ДЭЗ и паспортный стол.
Затем все инстанции, пока не были выполнены все необходимые формальности, обошёл я один, и всё-таки это было единственное на моей памяти дело, которое, раз взявшись, отец довёл до конца.
Вскоре я совсем переселился в коммуналку, лишь изредка наведываясь в общежитие.
К отцу приходила женщина с припухшими губами. Она оказалась гораздо более усталой и более жалкой, чем представлял себе я.
Мы успели поужинать несколько раз вместе, втроём.
17
Несмотря на немного измочаленный вид одинокой, интеллигентной профессии, женщины, возраст которой подбирался к сорока годам, Людмила Юрьевна, так звали женщину с припухшими губами (отец же называл её Милой или даже “Милочкой моей”), в практических делах оказалась намного устойчивее и выносливее отца.
Она очень помогла мне с оформлением документов на оставшиеся от отца комнаты.
Вместе с ней мы также разбирали бумаги отца.
Помню, как через несколько дней после отъезда в Киев моей матери, мы сидели с ней у шкафа, перебирая папки и записные книжки. Я сидел на корточках, и Людмила Юрьевна сидела на корточках, молодясь и мальчишествуя по невольной привычке женщины, никогда не имевшей семьи. Юбку для удобства она подтянула чуть повыше колен, и худыми икрами, присев, прижала края её к ляжкам. Я очень хорошо запомнил именно её коленки — в светлых капроновых чулках. Глядя на них, я испытывал в одно и то же время чувства жалости, теплоты и брезгливости, и не знаю, какое из них преобладало.
Балкон был открыт, коробка с мусором несколько дней как выброшена, по цементному полу балкона прыгал серенький воробей и посматривал на нас. Было уже довольно тепло.
Мы задерживали у себя и передавали друг другу бумаги, как люди, рассматривающие в гостях пачку чужих фотографий.
Я надолго задержал средних размеров старую и распухшую записную книжку в чёрном, вытертом до зелени, переплёте, с записями, сделанными химическим карандашом. По датам я определил, что автору записей было девятнадцать-двадцать лет, и с жадностью вчитывался в карандашные каракули — у отца был очень неразборчивый почерк. А в одном месте — через весь разворот огромными прыгающими буквами, наполовину синими и наполовину простыми карандашными (когда, наверное, высыхал грифель) шла кривая надпись: “Это я еду к Абакану на лошади. Пишу в седле…”.
Среди бумаг я нашёл, конечно же, и следы литературных опытов, и даже один вполне законченный рассказ, который, несколько потрудившись, я разобрал, кажется, до последнего слова. Там же в шкафу, между прочим, валялась и отвёртка с комочком коричневой масляной краски, налипшей на металлическое острие, и я подумал, что отец, наверное, этой самой отвёрткой выцарапал на двери “Ширяеву — 2р.”…
На этом месте я хочу навсегда проститься с Людмилой Юрьевной, так взволновавшей когда-то меня своим фотопортретом, и слово в слово привести найденный мною рассказ отца. Пусть это будет ещё одним…
Короче, вот он. Не буду разбирать его литературных достоинств, недостатков и особенностей (если они есть), скажу только, что некоторые места я прочёл с необыкновенным волнением — попадались фразы, словно бы написанные моей рукой.
«О задницах»
Толстой как-то сказал о Чехове: читаешь, и кажется, что где-то там, за всеми этими словами тебя ждёт что-то прекрасное, а дойдёшь до конца — там и нет ничего. Не ручаюсь за точность цитаты.
Такими бывают и задницы. Я имею в виду женские задницы, относящиеся к категории задниц зовущих. Добьёшься — а там и нет ничего. Ничего, даже если добьёшься.
Вообще же, задницы бывают разные. И отношение к ним тоже бывает разное. Марат, когда устал от революции, говорил, что все революционные завоевания отдаст за одну крепкую женскую задницу. Его соратник Робеспьер, по-моему, держался до конца. По крайней мере на людях. Задницы не имели для него особенной ценности. Он любил отделять головы от задниц в прямом и переносном значении этих слов. Поэтому и смерть революционеров была разной. Марат погиб очень по-римски, в ванной и от руки женщины, у которой, возможно, была хорошая крепкая задница. А Робеспьер потерял свою лихорадочную голову под гильотиной. Её отделили от задницы. Не помню, бросили ли её в отдельную корзину или все головы сваливали в кучу. Нужно уточнить, это интересно.
Вернёмся к задницам. Бывают уверенные задницы, бывают задницы тупые и задницы чуткие, задницы вкрадчивые и задницы жестокие. Стоит только внимательно приглядеться.
Например прошлым летом я был сражён одной осторожной задницей.
Это было в кафе. Я зашёл похмелиться. Это было совершенно незнакомое кафе, так как ночь я провёл в Медведках и утром шёл пешком к метро и, кстати, думал по дороге о том, что не надо было… Свету Павлову. Она делает всё открыто. Хвастается. А это не есть хорошо. И задница у неё, между прочим, совершенно не одухотворённая, просто очень горячая.
В кафе было прохладней и темней, чем на улице. Дело было утром, и кафе ещё не успело прогреться изнутри. Молодая официантка в сиреневой юбке до колен принесла мне сто грамм водки и компот. Потом она ушла за антрекотом, который я заказал на закуску. Я подумал и крикнул ей вслед: “И ещё сто грамм”. Пока она ходила, я выпил. Через минуту мир изменился. Разные токи побежали от всех вещей ко мне и от меня ко всем вещам. Всё приобрело смысл.
И когда официантка появилась из кухонных недр с подносом в руках, я стал смотреть на её бёдра, обтянутые сиреневой юбкой. Просто так. Хотя это было приятно.
Она подошла к пошарпанному низкому столику, в котором у официанток хранятся рюмки, вилки и так далее, и присела с подносом, чтобы взять вилку и нож для меня. На подносе стояла вторая рюмка водки, и официантка приседала так, чтобы не расплескать. Любой человек приседает в таких обстоятельствах осторожно. Но эта молодая женщина целиком полагалась на свою задницу. Ей не надо было соблюдать никаких мер предосторожности, задница всё делала сама. Она, то есть задница, выпятилась назад, и мне стала видна стальная змейка, на которую сзади застёгивалась тугая сиреневая юбка. “Вот — осторожная задница!” — сказал я себе.
Потом я поел и ушёл, но осторожную задницу со стальной змейкой вспоминал ещё долго.
Вчера же я встретился с одним из самых опасных видов задниц — с задницей зовущей.
На работе понадобилось срочно переслать документы в киевский институт “Квант”. Так как я живу рядом с Киевским вокзалом, то я и взялся за это дело. В качестве премии заработал полдня отгулов. С началом обеденного перерыва я ушёл с работы и отправился на Киевский вокзал.
На путях стоял поезд “Москва — Ковель”. Он проходит через Киев. С пакетом в руках я для надёжности подошёл к спальному вагону, самому респектабельному. Возле всех вагонов на перроне стояли проводники. А возле спального не было никого. Я зашёл внутрь. Внутри всё было коричневое и лаковое. Хорошо пахло поездом. В узком проходе лежала свежевычищенная красная ковровая дорожка. Пассажиров заметно не было. Я постучал в купе, в котором обычно ездят проводники. Никто не откликнулся. Я стал немного в сторону, на всякий случай, чтобы никому не мешать, и решил подождать. Времени до отхода поезда ещё оставалось много.
Киевские поезда всегда волнуют меня. После института я жил в Киеве. У меня даже есть там сын, хотя это и кажется мне странным. Я не видел его лет двенадцать или тринадцать. Наверное, это не есть хорошо. Но что будет, если я его увижу? Есть ли в этом какой-нибудь смысл?
