Ника Созонова - ...Это вовсе не то, что ты думал, но лучше
Понятно, что в таком состоянии нечего было и думать о продолжении путешествия в Москву, и на первой же 'собаке' мы потащились обратно. Вернее, я потащила на себе этих двух красавиц. В вагоне, прислонившись лбом к влажному стеклу и приняв на плечо тяжесть лиловой головы Вижи, я тихонько плакала и просила у своего города прощения за малодушие, за то, что посмела бросить его. У меня начался отходняк — от пива и стресса: колотила крупная дрожь, и я куталась в толстый зеленый свитер, захваченный предусмотрительной Нетти.
'Ну почему, почему?.. За что мне это? Неужели я хуже всех? Я никогда в жизни никому не причинила вреда, по крайней мере, умышленно…' Какой-то ехидный, тихо-злорадный голос внутри констатировал: раз ведешь собачью жизнь, так и подохнешь под забором, как бездомная псина. В общем, увязла в топи отчаянья по маковку…
В довершение всего пришли контролеры и погнали дружное стадо безбилетников, к которому мы, естественно, принадлежали, в первый вагон. И мы вынуждены были последний час дороги провести стоя, сжимаемые со всех сторон чужими потными животами и спинами. Но один плюс у всего этого был: девчонки пришли в некое подобие адеквата, а Нетти протрезвела настолько, что предложила в качестве места ночевки знакомый чердак, недалеко от вокзала. За неимением лучшего мы согласились.
Наконец мы свернулись тремя сиротливыми клубочками на каком-то грязном, наверняка клоповном, матрасе и, накрывшись всем, что нашлось в 'хламниках', отключились.
Мне было настолько больно и плохо, что не хотелось открывать глаз — даже когда поняла, что нахожусь в своем предсонном пространстве. Я лишь сильнее сжалась и сделала то, о чем мечтала сегодня весь вечер и всю ночь: завыла. Без слов, по-волчьи… вернее, как побитая дворовая шавка, скулящая от безысходности.
Ледяные пальцы легли мне на лоб, успокаивая.
— Тише, не плачь. Слезы станут талой водой, а она — пылью, так зачем засорять мир своей болью?
— Ты знал, ты все знал с самого начала! Потому и пришел ко мне. Знал, что я должна скоро умереть…
— Маленькая, не рви мне душу своей тоской. Признайся, тебе было бы легче, если бы я сказал об этом раньше? Хочешь, я сотру эту грустную информацию из твоей памяти, и ты будешь так же уверена, что это из-за гормонов, как и окружающие?
Никогда бы не подумала, что он может быть таким: не остро-язвительным, как обычно, но тихим и сочувствующим.
— Не надо. Не хочу ничего забывать…
Его интонации и ладони подействовали, и мало-помалу я взяла себя в руки и перестала скулить.
Почувствовав перелом в моем настроении, Спутник отстранился и изменил тон:
— Честно сказать, я плохо понимаю, чего ты так боишься и отчего причитаешь. Мне казалось, что ты немного глубже, чем другие мальчики и девочки. Ан нет — такая же пустышка, что и большинство. Тебя так же приводит в ужас неизвестное.
— Не хами. Откуда ты знаешь, чего я страшусь, может быть, боли? Я плохо переношу физические страдания. Ты не представляешь, что мне уже довелось испытать, а ведь умереть — это в двадцать раз мучительнее.
Он засмеялся. Беспощадные звонкие шарики его хохота забарабанили мне по черепу. От удивления я широко распахнула глаза. Ого! А я, оказывается, на том же чердаке! Вот и клубочки наших трех тел. И мое тело — между сопящей Нетти и тихой, как мышка, Вижи. Надо же, как глупо я выгляжу, когда сплю. Сплю…или?..
— Спутник, пожалуйста, скажи: я еще жива?
— Поверь мне, когда ты навсегда простишься с этим миром, ты почувствуешь это.
— Мне будет очень больно?
— Хочешь, я заберу твою боль себе? С этого момента и до конца… или начала — смотря как взглянуть.
— Хочу. А ты как же?
— Глупенькая, страдание — это своего рода наслаждение. Нет, я не имею в виду мазохистские изыски. Глубже, сильнее, острее всего мы чувствуем жизнь, когда нам больно. Только ты еще слишком маленькая, чтобы это понять. Ну как, согласна на бартер?
— А что ты дашь мне взамен того, что заберешь у меня?
— Корыстная маленькая девочка… Хочешь, я познакомлю тебя с твоим городом? Я, правда, и так собирался это сделать, но почему бы не использовать это в уплату своей части бартера? Согласна?
— Я вроде и так знакома. Более чем — за два-то года.
— Ты не поняла. Скажу иначе: душа города, или дух города…
— Очень хочу! — В первый раз за сегодняшний день я искренне улыбнулась. — Очень-очень! Только пообещай мне еще одну вещь.
— А ты не лопнешь от подарков, маленькая? Ладно, проси, чего хочешь — я сегодня добрый.
— Обещай, что предупредишь меня в ночь перед моей смертью. Я должна успеть подготовиться.
— А новых истерик не будет?
— Не знаю. Наверное, после того как переварю полностью мысль о своей неминуемой скорой кончине, тебя еще ожидает парочка-другая. Но ведь это не повод?..
— Хорошо, лапочка, по рукам. По-моему, я тебя не на шутку распустил — ну да ладно.
Только сейчас, успокоившись, я обратила внимание на одеяние Спутника. Всегда с особенным удовольствием изучаю его своеобразные наряды. Сегодня на нем было нечто напоминающее римскую тогу — только сшитую из разных по цвету и материалу кусков. На шее — ошейник с шипами, на запястьях такие же браслеты. В довершение картины (не считая всегдашней маски) — узкие замшевые полусапожки на каблуках. Все это вместе создавало на редкость несуразное впечатление.
— Ну что, ты готова?
— К чему?
— К встрече с главной любовью твоей жизни.
— Да — если к такому можно хоть как-то подготовиться.
— Тогда пойдем!
Он развел руки в стороны, и мы начали подниматься — просачиваться сквозь крышу. Потом минут пять куда-то — неслись? летели? скользили по воздуху?..
Город был до странности пуст. Ни единого прохожего. Ни автомобиля. Не пели птицы, не шныряли одинокие кошки. Может быть, враги сбросили нейтронную бомбу, а я и не заметила?
Но долго поудивляться мне не дали. Лишь только я осознала, что нет даже ветра и застыла вода в Неве: не текла, не стремилась к заливу, но казалась шершавым стеклом, — как мы прибыли.
На спине сфинкса, что возле Академии Художеств, недвижно лежал человек. Закинув ногу за ногу, лицом в небо. Мы опустились на землю в нескольких метрах от египетской древности. Я двинулась было в его сторону, но Спутник неожиданно жестко сжал мне локоть и потянул назад:
— Пойдем отсюда! Я передумал.
— Но почему?
— Мы выбрали не лучшее время. Пойдем!
— Иди, если хочешь! — Я повысила голос, надеясь, что существо на сфинксе обратит на нас внимание. — А я задержусь, пожалуй.
Расчет оказался верным: он повернулся на звук моего голоса и плавно соскользнул вниз. Звякнули шпоры, высекая искры от соприкосновения с камнем.
Он был в растрепанном пепельном парике — с длинным хвостом на затылке. Серый камзол с серебряными пуговицами, узкие перчатки с разрезами до запястий, сапоги с ботфортами, плащ. Не подымая глаз, он отвесил нам манерный поклон. От его жестов и всей фигуры несло ироничным презрением. И еще — в его повадках, в руке, похлопавшей по лапе сфинкса, с которого только что спешился, — было что-то от надышавшейся валерьянкой кошки: капризная расхлябанность, смазанность движений.
Лицо белое — то ли от пудры, то ли природная особенность кожи. Узкий подбородок, нос с небольшой горбинкой, жесткие бескровные губы. У виска и на левой щеке несколько тонких шрамов. Не русское лицо, совсем. Породистое и холодное.
Помедлив, словно давая себя изучить в подробностях, он поднял веки и посмотрел на меня в упор. Ох… Такое никогда не забудешь, ничем из памяти не сотрешь: в его взгляде не было ничего человеческого. Столетняя тоска, отражающаяся в зеркалах вечного покоя, нежность волчьих когтей, вспарывающих доверчиво подставленную шею ягненка, гордость ацтекского воина на жертвенном камне…
Я втекла в его немыслимые очи без остатка и поняла, что попалась полностью, необратимо и намертво. Если раньше у моей страсти, по крайней мере, не было конкретного антропоморфного облика, то теперь он появился, отчего она приобрела поистине маниакальный размах.
— Отпусти ее немедленно! — В голосе Спутника слышалось непонятное мне раздражение.
— Я ее не удерживаю.
Холодный низкий голос с едва уловимым акцентом.
Он отвел глаза.
'Нет, пожалуйста, не прячь от меня свою душу!' — хотелось мне закричать. Но я смолчала.
— Здравствуй, Рассвет! Спасибо тебе за любовь и нежность.
Он приветственно протянул мне ладонь, по-прежнему не глядя в лицо, и я подалась навстречу.
— Не прикасайся к ней! — В голосе Спутника был металл. — Ты сейчас слишком темный, а она на границе — не подталкивай ее!
— Только ты имеешь право кого-то куда-то вести?
— Я лишь сопровождаю.
— Но любит-то она меня.
— Но ты же не хочешь, чтобы, прикоснувшись к тебе сегодняшнему, она завтра перерезала себе вены?
