Иржи Кратохвил - Бессмертная история, или Жизнь Сони Троцкой-Заммлер
Лев и Василий (батюшка и Дюрка) обнялись, и борода русина немедленно и очень охотно обвилась вокруг батюшкиной шеи. Потом выяснилось, что у Васьки тут выносливый горный конь, который привык подвозить дрова к угольным кострам. Мы привязали ему на спину наш багаж и даже усадили матушку, а после наконец двинулись в путь.
Батюшка и русин непрерывно болтали, но я мало что понимала из их речей, потому что говорили они на каком-то странном украинском, обильно пересыпанном венгерскими, румынскими и даже еврейскими словами, то есть на наречии, которым мой способный к языкам батюшка овладел еще во время их с Дюркой совместной работы на Фердинандовской северной дороге.
— Ты живешь без женщины, старый котяра? — поинтересовался батюшка при виде халупы русина, стоявшей на отшибе от деревни. Но Дюрка пробормотал что-то о рыжей колдунье из Щора.
И поначалу нам показалось, что мы будем тут тосковать, потому что с утра по окрестностям разлился туман и, когда мы поднимались по дороге, ведшей к горным гребням, нам не было видно ничего, кроме Васькиной спины.
— Черт побери, здорово же ты топишь! — предостерег батюшка. — Убавь пару!
И русин извлек за цепочку кочегарские карманные часы, поднес их к глазам и пообещал батюшке, что через двадцать минут туман рассеется. И действительно — спустя четверть часа клочья тумана разлетелись и перед нами открылись пейзажи, словно виденные прежде во сне.
Великанские изломанные склоны, поросшие таким густым лесом, что я твердо решила, что под его сводом должно быть темно, хоть глаз выколи, и потому звери в нем водятся только слепые. Горные деревеньки, скучившиеся вокруг высоких деревянных колоколен с колоколами, повешенными попросту на рогатины, что напоминали огромные пастушеские посохи. Обширные равнины, занятые тысячами поваленных и освобожденных от коры стволов, которые (стоило только приглядеться к ним повнимательнее) начинали шевелиться, словно гигантские белые черви. Потоки, речки, водопады, озерца, озера, болота и трясины — и тут же снова крутые откосы и скалы, склоны гор со стадами овец, которых никто не пасет, и далекая тропинка на гребне, по которой бежит гуськом стая волков. Одинокие деревянные маленькие храмы, ЦЕРКВИ с куполами-луковками и православными крестами, а чуть поодаль — такие же одинокие зубры, застывшие в размышлении.
Естественно, господа, мне тут же пришло в голову, что именно здесь я смогу снова повидаться с Бруно в его оленьем обличье, и мы и впрямь видели оленей, статных карпатских владетелей, самцов, чьи могучие рога, как я прикинула, весили не меньше четверти центнера. Но Бруно никакого не было, еще бы, я же прекрасно знала, что с Бруно в любом из его обличий я могу встретиться лишь раз и не больше.
Мы поднимались и поднимались по склонам, ущельям, вдоль бурных ревущих стремнин, узкими тропинками среди черных громад лесов, возвышавшихся, словно огромные монастыри, из которых доносилось время от времени протяжное хоровое пение, и трудно было поверить, что это — всего лишь вой ветра.
— Эй-эй, куда ты нас гонишь? — заволновался батюшка, когда мы уже едва не валились с ног, а вокруг были все те же леса, леса, леса, леса, леса, огромные полотнища лугов и пастбищ, потоки, и реки, и горные хребты.
— У меня подарок для вас, — улыбнулся Дюрка, упорно и неумолимо таща нас вперед.
А спустя два часа («мы не заблудимся, — уверял нас русин, — потому что я провел здесь детство и знаю округу как свои пять пальцев»), когда мы шли по тропке через самый черный из всех лесов, сопровождаемые громкими воплями тишины, дорогу нам внезапно преградила полоса света.
— Там-то и спрятан подарок, — смеялся русин, показывая на полосу света, — а это ленточка, которой он перевязан.
И мы с любопытством подошли ближе, чтобы поскорее развернуть сверток.
Полоса выбегала из леса. Там была просека среди непроходимой чащи и лесной глуши, просека, наполненная светом, дорогие мои, и когда мы ступили на нее, то поначалу не разглядели ровным счетом ничего, только этот ясный и в первый момент ослепляющий свет, и лишь пройдя несколько шагов, мы увидели — и матушка в испуге отступила назад, хотя то, что мы увидели, вовсе не было ужасным, а наоборот, умиротворяющим и спокойным, — мы увидели в конце этой длинной, в несколько километров, просеки, идущей через лесную чащу, полуоткрытую дверь в комнату. И даже на таком огромном расстоянии, через тубу просеки, все детали за этой дверью казались отчетливыми и угрожающе большими.
Итак (а теперь, пожалуйста, будьте внимательны, это важно!), итак, мы видели часть некоей комнаты, угол прямо за этой дверью, и там был персидский ковер, а на ковре валялись дамские домашние туфельки с розовыми помпонами (все верно: туфельки с розовыми помпонами!), и прямо рядом с ними — флакончик каких-то духов (именно флакончик духов!) и — плюшевый медвежонок.
— Что это такое, черт возьми?! — спросил батюшка, протянув руку в том направлении. И тут же побежал туда. Поколебавшись секунду, мы с матушкой тоже побежали, но едва мы двинулись с места, как вид на комнату с персидским ковром и брошенными на нем дамскими туфельками, флакончиком духов и плюшевым медвежонком, вид на эту комнату исчез. Батюшка сделал несколько шагов назад, и мы вместе с ним, и сразу же появилась полураскрытая дверь, но стоило нам отступить еще на шаг, как все снова исчезло. Так что полуоткрытая дверь была видна только с определенного места просеки. Но зато уж оттуда — ясно и безоговорочно.
— Это здесь всегда, — объяснял Василь, — я, к примеру, помню все еще с детства. Я нашел это место, когда впервые забрел сюда, мне было тогда пять лет, и я ставил капканы на волков. Так что это здесь, погодите-ка, — и Василь подсчитал на пальцах, — уже добрых шестьдесят два года, а может, оно было и раньше. Кто знает, — продолжал он, — не возникло ли оно еще при сотворении мира и не останется ли тут, господа (и дамы, — добавил он, поклонившись моей матушке) до скончания веков. Раз в год я непременно хожу сюда полюбоваться.
— Но что это такое, Дюрка, чья это комната, чьи дамские туфельки, чей флакон духов и чей плюшевый медвежонок? — спросил батюшка.
— Если бы туда можно было проникнуть, мы бы это наверняка узнали. Но вы сами видите, оно пугливо, как серна. Едва приближаешься, как оно исчезает.
— Вот что, Васька, — подытожил батюшка, — мне пришло в голову, что это только фата-моргана. Тут вообще ничего нет, а на самом деле оно есть где-то в другом месте, здесь же только его отражение.
— Очень может быть, — кивнул русин. Мой батюшка был для него авторитетом. Больше мы об этом не говорили и вскоре вернулись в Щор, сошли вниз к полустанку, сердечно распрощались с Василем и поехали домой.
Остаток каникул просвистел, как удар кнута. Однако в самом конце каникул нас ожидало еще кое-что.
25) Аудиенция
Когда батюшке (в конце лета 1922 года, вскоре после нашего возвращения из Подкарпатской Руси) пришло письмо с печатью Канцелярии президента республики, он долго не мог решиться эту печать сломать. А когда в конце концов все же отважился, то очень боялся узнать какое-нибудь страшное известие. Но, прочтя письмо, он понял, что исполнилась его давняя мечта: он приглашен на аудиенцию к «просвещенному царю».
Четкое представление о «просвещенном царе» выработалось у батюшки далеко не сразу. Да мы, собственно, уже об этом говорили. Я рассказывала вам о разочарованиях, постигших батюшку из-за царя Николая II, а позднее и из-за императора Франца Иосифа I, губителя державы. Но поскольку батюшка не хотел отказываться от своих идеалов, то он решил не связывать их в дальнейшем с монархиями, а обратить выжидательный и полный надежды взгляд к чехословацкому президенту. И он нашел для этого множество причин, среди них, в частности, ту, что президент Масарик открыл республику для эмигрантов из Советского Союза, в том числе и для русских и украинцев, которые имели у нас свои школы, да даже и университет, и вообще такие возможности, каких не было больше нигде в Европе.
Но прежде чем я, господа, возьму вас с собой в замок и парк в Ланах, мне придется честно сказать, что приглашение туда моего отца было результатом недоразумения и ошибкой.
Господин президент, стремившийся наладить как можно более живой контакт с различными социальными слоями и группами, придумал несколько неформальных и необычных способов встречаться с людьми. Приглашения в замок в Ланах были из их числа. Однако кандидатов для ланской аудиенции подбирали вовсе не служащие из канцелярии президента, это дело было доверено кому-то, кто не имел отношения к пражскому Граду и его бюрократическим структурам, это был не чиновник, а некто далекий от мира политики, какой-нибудь оперный певец или, может, композитор, которому президент дал в этом вопросе полную свободу (кого этот певец или композитор выбирал, того президент радушно и принимал), но о нем никто ничего не знал, никому не было известно его имя, чтобы нельзя было попытаться повлиять на этого человека. А много позже я узнала, милые мои, что в подборе кандидатур все же была определенная система. Если, к примеру, на встречу с президентом являлся поэт, то можно было ожидать, что в следующий раз выбор падет на какого-нибудь предпринимателя, а если приходил кто-то из венгерского меньшинства, то можно было ожидать, что потом на его месте окажется кто-либо из меньшинства немецкого. Так оно и чередовалось, и определенный ритм, который в этом улавливался, подсказывал, что скорее всего тот, кто выбирал, и вправду был музыкантом. И батюшка должен был представлять, по всей видимости, русских эмигрантов, то есть образовавшуюся в Чехословакии русскую общину. Но если учесть, что тот, кто решал, мог выбирать из живущих у нас русских философов, выдающихся языковедов, и поэтов, и поэтесс, русских художников, музыкантов, а также математиков, химиков и энтомологов, русских экономистов, историков, социологов, а еще дипломатов и высших офицеров прежней царской армии, из элиты русского дворянства и духовенства, то есть из огромного количества выдающихся личностей дореволюционной России, которые считали Чехословакию либо своей новой родиной, либо перевалочным пунктом на пути спасения от большевиков и чекистов (подобно немецким интеллектуалам тридцатых годов, спасавшимся у нас от нацистов и гестаповцев), итак, учитывая богатейшие возможности, открывавшиеся перед тем, кто делал выбор, мы должны признать, что если, вопреки всему этому, он выбрал для аудиенции в Ланах именно моего батюшку, то объяснялось это ошибкой, то есть той несчастной, а в данном случае счастливой случайностью, что батюшка носил троцкистскую фамилию.
