Алексей Скрипников-Дардаки - Комната мести
Вечером, когда Джакомо заснул, я подлег к нему в кровать и так пролежал, не шевелясь и не смыкая глаз, до утра. Утром мы вели себя так, как будто ничего не случилось: пили кофе в чудесном олеандровом кафе, лениво гуляли по набережной, щурясь на немилосердно жаркое солнце. Внезапно Джакомо сказал: «Я вижу твои мучения, Жоан. Поверь, они взаимны. Я тоже испытываю к тебе сильнейшее влечение, но… если ты хочешь быть со мной, то, пусть это звучит банально, ты должен поклясться в вечной преданности мне. У тебя, — сказал он с твердостью в голосе, — никогда никого не будет кроме меня».
Я с горячностью поклялся и тем же вечером был посвящен в его тело. Джакомо разбудил во мне чувственность, но это все равно были отношения ученика и учителя. Он учил меня жить легко, непринужденно, без самокопания и зацикливания на мелочах. Он позволял мне иметь слабости, иногда капризничать, но он четко контролировал не только каждый мой шаг, но и каждую мысль, подолгу разбирая и анализируя все то, что я говорил, даже невпопад. Однажды утром, выйдя из дома, Джакомо сказал: «Пора представить тебя Риму. Хватит валять дурака на пляже и бездельничать. Настало время твоего самоопределения. Мы едем в Ватикан, и с осени ты начнешь учиться в семинарии».
Рим окунул меня в ритм столичной жизни. Здесь я увидел кардинала совсем с другой стороны. Когда мы путешествовали по Италии, он носил простую льняную, легко мнущуюся одежду, придававшую ему небрежную богемную элегантность. Здесь же, в Ватикане, он одевался в строгие, шитые на заказ костюмы, а главное — в алую кардинальскую сутану, вызывавшую у меня мистический восторг. Вскоре я стал дьяконом и его личным секретарем. Но все же много времени мы посвящали не только делам духовным, но и посещению столь любимого Джакомо римского бомонда. Его вождем и идейным лидером являлась престарелая хулиганка и провокаторша графиня Монферрато, которую все почему-то называли «мама-мираколло» — «мама-чудо». Род мамы-чудо был одним из самых древних в Италии и шел по линии божественных Юлиев, но мама терпеть не могла аристократического снобизма, коим страдало высшее общество. Она жила в обычной большой квартире, заваленной произведениями авангардного искусства. Мама боготворила молодого Иоанна Павла II, ласково называя его «молодой польской дынькой».
Особенным же предметом ее гордости была мужеподобная коренастая дочь, имеющая мужское имя Маттео. Маттео одевалась как парень, коротко стриглась, дымила тосканскими сигарами и неприлично громко смеялась. Мама-чудо не могла нарадоваться, что ее чадо не похоже на смазливых дур, мечтающих выскочить замуж за жадных до аристократических титулов американских банкиров.
Еще одной особенностью мамы являлось то, что она не пила вино, предпочитая итальянскую водку. Чудо любила подшутить над Джакомо и потихоньку плеснуть в его бокал с каким-нибудь тонким и изысканным «Гави» своей гадкой водки. Обычно мама сажала нас в старый «Ситроен» и возила по всяким злачным местам Рима, где собирались художники-неофигуративисты. Американский поп-арт уже начал тогда свое триумфальное шествие по Европе, возвращая, как сказал один из адептов, окружающему миру его банальность. Мама любила повторять слова Лихтенштейна: «Почему вы думаете, что холм или дерево красивее, чем газовый насос?» Чудо частенько таскала нас к своему другу Роберто Морозинтто, встречавшего гостей в прозрачном китайском халате на голое тело. Мы сидели на полу и ели тальятелли с трюфелями из расставленных повсюду старых рукомойников. Сам же хозяин предпочитал вкушать еду из французского фарфорового беде, варварски вывороченного из туалетной комнаты парижского отеля «Риц».
Джакомо любил общество графини Монферрато, точнее он просто развлекался, наблюдая за скандальным эпатирующим выдуриванием этой, как они сами себя величали, «лимурической стаей». Художники, свингеры, писатели, масоны, оккультисты всех мастей — они тоже благожелательно относились к кардиналу, но постоянно подтрунивали над католической церковью. Джакомо с виртуозной легкостью парировал их шутки, он был столь изощрен, изворотлив, фееричен, что даже люди, целью жизни которых была постоянная феерия, пасовали перед ним. Они говорили: «Если такой необыкновенный кардинал станет папой, то мы — ревностными католиками». Театры, лучшие рестораны — все было для нас, и мы отдавались этой искрящейся, как шампанское, жизни без остатка.
Обучение в семинарии шло легко, многие знали, что я — фаворит кардинала Аспринио, и, наконец, мне открылось то, о чем я раньше и не догадывался: кардинала боялись. До меня доходили слухи, что Джакомо пишет для папы речи и вообще распоряжается им как своей собственностью. Также говорили, что он немилосерден к врагам и ему не свойственна жалость. Все те, кто вставал на пути блистательного Джакомо, исчезали бесследно, будто проваливались под землю в самый ад.
— Как же вас угораздило стать врагом такому потрясающему человеку? — спросил я. — Ведь вас связывала не только дружба и карьера, но и, как я понимаю, глубочайшие зрелые чувства?
— Именно! — произнес Жоан, откинув голову и закатив глаза. — Зрелость чувств все растоптала к чертям. Пока они были глубокими или даже, как бы выразиться, глубочайшими, они оставались клейкими, подобно почкам, от них пахло новизной весны, азартом непредсказуемости. Но когда почки созрели и появились цветы, приторно завоняло зависимостью, тяжестью, пролежнями. Из отношений выветрилось творчество. Как говорил Екклесиаст: «…и помрачатся смотрящие в окно, и запираться будут двери на улицу…»
— Понимаю, сказал я, — ведь я тоже, будучи монахом, давал обет целомудрия, то есть безоговорочной верности Богу. Мне казалось, что жизнь, проведенная в монастыре, несравненно разнообразней, чем в миру, где страсти рассеивают тебя. Ты тратишь жизнь на то, чтобы понять, кто ты есть, узнаешь о себе со слов других, из обрывков отношений и чувств, ты складываешь себя, как мозаику. В монастыре же ты изначально целостен, принадлежишь только себе, трепетно холишь и лелеешь каждое свое состояние, вслушиваешься, вдумываешься, всматриваешься в себя, как в музейное полотно, внюхиваешься в свои газы, вщупываешься в свою печень, не увеличена ли она. По сути это и есть страсть к самому себе, бесполая, гордая, демоническая. Любовь камня и пустыни.
— Когда вы это поняли? — спросил Жоан
— Когда нарушил обет, — ответил я. — Переспал с женщиной. Когда стал неинтересен себе и захотел отразиться в другом.
— У нас действительно много общего, — усмехнулся Жоан.
Эшли, все время слушавшая нас с брезгливым выражением лица, удивленно хмыкнула, легла на пол и протянула:
— Да-а-а-а, вы, мужчины, заправские интриганы, нам, женщинам, за вами не угнаться… Черт, почему у вас член не растет на голове вместо носа? Было бы забавно: носили бы трусы на роже!
На скабрезность Эшли никто не отреагировал, и мы погрузились в долгое нудное молчание, длившееся, как показалось, много часов. Первой игру-молчанку нарушила девушка:
— Мать вашу! Как же пить хочется!
— Попей свою мочу, — предложил Жоан.
— Что?! — подскочила Эшли
— Ну, если не можешь свою, попей нашу, — невозмутимо произнес Жоан, — когда мы были в Сьерра-Леоне, мы пили мочу друг друга, пока она у нас была.
— Тьфу, кретин чертов! — выругалась Эшли — Я лучше от жажды подохну!
— Вы не понимаете, что такое жажда, — участливо произнес француз — Она растет, как на дрожжах, от вполне естественного желания выпить воды до желания убить ради того, чтобы смочить пересохшую стянутую глотку пусть даже теплой соленой кровью. Так что, милая Эшли, жажда вам пока не ведома.
— А какого хрена я должна ее знать? — возмутилась американка.
— Чтобы быть свободной, — неожиданно повысил голос Жоан. — Пойми, девочка, пока мы не освободимся от своего прошлого, мы не выйдем отсюда. Кто-то следит за нами и испытывает кайф, одной рукой копаясь в нашем жизненном дерьме, а другой сжимая свой член. Ты разве этого не поняла?
— Все я поняла, — отмахнулась Эшли, — но кто бы он ни был, пусть знает, что я свободна! Эта чертова комната, где нам придется срать друг перед другом на пол, лучше, чем комфортные туалеты психушки, где даже в унитазе есть камеры. Я лучше умру здесь от голода, или вы сожрете меня, но я не вернусь в клинику и не буду подопытной крысой до конца своих дней… Вот мой друг, ну, тот, черный рэпер, с которым я познакомилась в музыкальном магазине. Его звали Нганга. Он сказал мне, когда я ему рассказала, как надо мной издевались в семье: «Возьми свободу сама! Свободу не наследуют, не заслуживают, не получают — ее берут с мечом в руках так, как это делали черные рабы».
«С каким мечом?» — спросила я, как наивная дура.
«У меча много имен, — ответил Нганга, — у вас, белых, это ваша религия, ваша политика, ваши ядерные ракеты, ваши массмедиа, а у нас, черных, оружие одно, только называется по-разному. В Анголе — Кондобле, на Гаити — Вуду, в Нигерии — Пало — названий много. Каждый народ, племя имеет свою практику, но все сводится к одному».
