Дмитрий Стахов - Ретушер
– Вы всегда носите это с собой?
– Почти всегда, – ответил я. – Сфотографировать вас?
– В другой раз. Всего доброго!
– Всего доброго, – кивнул я. – Был очень рад познакомиться.
Проскользнув мимо меня, она открыла дверь квартиры. Я шагнул к двери и увидел, что она протягивает для рукопожатия руку. Простой, обыденный жест, но он был выполнен с удивительным чувством.
Ее рука была горячей, сухой, нежной. Ее голос был голосом Лизы. Она и вела себя как Лиза. И я до сих пор не уверен: может, такое действительно возможно? Может быть, это Лиза воскресла, ожила и под другим именем инспектирует – как здесь идут дела?
Сегодня, через каких-то полтора месяца, я могу с большой долей достоверности предположить, что происходило в квартире отца после моего ухода. Тем более что отец мой был отнюдь не так прост, как могло поначалу показаться.
Она думала, что удастся просто его додавить, по нескольку раз на дню, впрямую или полунамеками, ставя перед необходимостью сделать то, что было нужно ей и ее хозяевам. Думала – отец не отвертится; не мытьем, так катаньем она его заставит.
Не удалось.
Отец, не зная, как освободиться от капкана, тянул время. Вернее, знал, что освободиться не удастся, что его ни при каких условиях не отпустят, а время тянул, исходя из принципа: «Или шах умрет, или я». Когда же он нашел способ, было уже поздно.
Шах, как водится, остался жив.
Вернее всего, стоило двери за мной захлопнуться, Татьяна быстро вернулась в комнату, встала над креслом, в котором сидел отец, начала буравить его взглядом.
Веки отца мелко задрожали, глаза постепенно открылись, и он увидел перед собой ее фигуру. В контражуре. Ореол вокруг головы.
– Я тебя очень прошу – не надо об этом, – тихо произнес отец. – Я уже все сказал. – А своим видением фотографа отметил, что ее поза, зеркало ее мира, несмотря на внешнюю настойчивость, таковой не выражала.
Она почему-то заколебалась, но взяла с журнального столика пульт, нажала на нем кнопку, прибавила громкость.
– «В условиях спада производства мы все же надеемся, что наши партнеры в ближнем зарубежье…» – гулко забубнил телевизор.
– Он? – спросил отец.
– Да! – ответила она, видимо, радуясь уже тому, что отец научился так легко распознавать нужный объект.
– Ох! – выдохнул отец. – Сколько можно повторять! Я не могу! Выключи!
Она, конечно, сделала звук сильнее, и голос из телевизора просто-таки заполнил все пространство квартиры:
– «…реальные результаты не заставят себя ждать. Главное сейчас – разумные, согласованные действия всех министерств и ведомств…»
Но все-таки у отца была неплохая отмазка: пьян, соображаю плохо, все болит, тошнит, хочу спать, могу и помереть. Ей надо было его беречь. Она помогла ему добраться до постели, помогла раздеться, уложила.
Не верю, ну никак не верю, что отец, несмотря на возраст, не делал попыток ухватить ее за задницу. Ну хотя бы потрепать. Хлопнуть и ощутить под ладонью – пусть старческой, в пигментных пятнах – жар ее ягодиц, их мягкость-упругость. В трусы к ней он, скорее всего, залезть не пытался, но, если судить по тем взглядам, что отец бросал на ее вылезающие из майки то левую, то правую груди, отец вполне мог залезть и в трусы: уж очень целенаправленным был его взгляд.
Правда, как я думаю теперь, грудки свои она выставляла тогда уже и для меня. Еще ничего не знала, еще и не догадывалась ни о чем, а уже готовилась. Что и говорить, уникальная женщина. Умница.
Конечно! Отец еще как пытался, но ему было поставлено условие: «Делаешь то, что тебе скажут, и получаешь доступ к телу». Ведь иным способом заставить его было невозможно. Мой отец был пуганым.
Итак – полумрак спальни. Железная кровать с пружинным, очень жестким матрасом. Свет ночника дробится на никелированных шишечках спинок кровати. Рядом – столик. Она дотрагивается до стоящего на столике стакана с водой (в стакане – вставные челюсти), – прислушивается к тяжелому дыханию отца.
Интересно: дурил ли отец ее или действительно спал?
Как бы то ни было, она наклоняется, поправляет одеяло, распрямляется и, перед тем как выйти из спальни, еще раз внимательно – как бы говоря: «Все равно ты никуда от меня не денешься!» – смотрит на него.
Потом – ночь. За окном – панорама города, расчерченная решеткой на квадраты. Она сидит на кухне, курит, из спальни доносится слабый голос отца, прерываемый тяжелым кашлем:
– Таня! Таня!
Она словно не слышит, глубоко затягивается сигаретой, кладет ноги на подоконник. Бьют часы. И снова:
– Таня…
Только – еще слабее.
Она выпускает дым, и он плотной струей утягивается в форточку. Внизу на набережной со скрипом тормозов останавливается машина. Дуплетом хлопают дверцы, женские каблучки стучат по асфальту, мужские шаркают следом.
– Стой, сука! – шипит отстающий мужчина. – Стой, блядь!
Татьяна затягивается, снимает ноги с подоконника, встает, смотрит в окно. У тротуара – длинный серебристый автомобиль, у парапета – пара. Непонятно – то ли они целуются, то ли сцепились в смертельной схватке.
А вот утром у нее и произошло объяснение с отцом. Отец сделал последнюю попытку убедить, что тут какая-то ошибка, что желаемое выдается за действительное, попытку скорее машинальную, с похмелья. В длинном махровом халате, с повязанным вокруг шеи шелковым платком, он вышел из ванной, где щеткой причесывал остатки волос на висках, остановился перед дверью на кухню.
Он уже давно слышал, что Таня вернулась из магазина, но все готовился, все собирался с силами. И наконец толкнул дверь, увидел ее, увидел, как она выкладывает на кухонный стол продукты из сумки.
– Доброе утро, Танечка! – сказал отец, но она не ответила.
Она, даже не обернувшись, открыла дверцу холодильника, начала перекладывать в него продукты со стола.
– Таня! Я хотел… Одним словом… – заговорил отец. – Ты должна понять… Мне уже значительно лучше, я могу и сам…
– Домашнего сыра не было. Я купила творог, – сказала она.
– Прекрасно! – Он сделал шаг вперед, положил руку на дверцу холодильника. – Творог – это прекрасно, но я хотел поговорить с тобой…
– О ключах. – На ее лице, полускрытом упавшими со лба волосами, такими тяжелыми, красивыми, так волшебно пахнущими, появилась неясная улыбка.
– Мне временами кажется, ты можешь читать мысли, – сказал отец и сел на стул. – Да, Таня, я хочу, чтобы ты отдала ключи. Мне значительно лучше. Чувствую себя прекрасно. Бодрости не занимать. И просто неудобно, что ты тратишь столько времени на мою скромную особу. Я смотрел газету объявлений. Там целый раздел – предлагают услуги. Вполне сносные цены. Ты брать деньги отказываешься да еще, я знаю, тратишь на меня свои. – Отец начал постепенно повышать голос. – Так не пойдет. Я уже один раз сказал. А ты продолжаешь! Что ты вбила себе в голову? Какая-то сказка! Это невозможно! – Он уже кричал, и кричал очень натурально.
Татьяна закрыла дверцу холодильника; скрестив руки на груди, прислонилась к нему, посмотрела на отца с легкой усмешкой.
Тогда отец поменял тактику:
– Тебе никто не поверит! Ты никому ничего не докажешь! – проговорил он медленно, как бы утомленно. – Тебя в лучшем случае высмеют, в худшем – упекут в Кащенко. – Он не выдержал, вскочил со стула: – Ну что ты смотришь? Ну что? – вновь закричал он.
Татьяна сняла со спинки стула сумочку, открыла, вынула конверт, и у нее в руках оказалось несколько фотографий.
– Любую! – сказала она ровным, как бы неживым голосом. – На выбор. Что вам стоит? Если это сказка – поиграйте с маленькой девочкой. Скажем, эту. Или – эту! Можно – эту! Зачем кому-то что-то говорить? Пусть все останется между нами!
– Нет! – продолжал кричать отец. – Нет! Ты меня не заставишь! Я уже в эту игру отыграл! Все! Все-все-все! – Он выхватил одну из фотографий, порвал в клочки, подбросил их кверху.
– Вот видишь! Вот! – торжествующе воскликнул отец, но Татьяна вынула из конверта точно такую же фотографию, сделала шаг вперед.
Вот тогда отец и решил поиграть в сердечный приступ. Он схватился за грудь, начал хватать ртом воздух, завалился назад. Она, конечно, его подхватила, помогла добраться до комнаты, усадила в кресло, пошла за каплями, вернулась, отсчитывая капли в стакан с водой, встала над отцом, потом подала стакан.
«Все напрасно! Ничего не получится!» – наверняка подумал отец и, машинально взяв стакан, поставил его на подлокотник кресла.
– Спасибо, но тебе лучше уйти, – сказал он.
– Выпейте! – Она опустилась перед креслом на одно колено: моление о чуде, моление об использовании дара.
– Выпью, – пообещал отец. – После того как ты уйдешь. И оставишь ключи!
– Выпейте! – повторила она.
Отец закрыл глаза и слабо махнул рукой. Как бы показывая: я тебя отпускаю, я на тебя зла не держу, ты заблуждалась, не заблуждайся впредь.
Ему был слышен звук ее шагов. Потом – звук открываемой входной двери. Дверь захлопнулась с грохотом. Отец открыл глаза. Он прекрасно понимал – так или иначе, но она вернется, и его лицо исказилось судорогой, а рука начала все сильнее сжимать стакан.
