Владимир Краковский - Какая у вас улыбка!
Бра до сих пор лежит в ванной. И пролежит еще сто лет. У нас в семье никто не способен взять дрель и просверлить в стене дыру. В том числе и я. Неспособность к технике — у нас наследственный признак. И хотя паять я научился довольно сносно, никакой радиотехник из меня не получится. Никаких иллюзий на этот счет строить не надо.
Я не люблю ни книг по этой специальности, ни самой работы, ни разговоров о ней. Я прихожу домой, и бабушка просит: «Расскажи, что у вас сегодня на заводе было?» Я напрягаю память, но ничего интересного вспомнить не могу.
На днях один из ребят рассказывал остальным, как он однажды по ошибке вместо лампы шесть эн два пэ воткнул в схему шесть жэ один жэ, и как потом подключил эту схему к осциллографу, и как
у него глаза полезли на лоб, когда он увидел, какую кривую пишет экран…
Как хохотали над его ошибкой! А когда он сказал, что сначала решил, что у него пробит дроссель, то все чуть не повалились на пол, кричали: «Так если б дроссель, у тебя б верхушки синусоиды срезало!», — а потом один предложил, корчась от смеха: «Ты б еще конденсатор параллельно к лампе подсоединил!»— Тут уж все завизжали от восторга, представляя, что тогда было бы.
Вот такой у них юмор. Свой. И я его совсем не понимаю. Чтобы его понимать, нужно изучить тысячи формул и схем. Я смотрел, как они смеются, и думал: сколько скучнейших книг надо прочитать, чтоб иметь возможность так веселиться!
С каждым днем я все больше задумываюсь над тем, кем же мне суждено стать. Ну, хорошо, говорю я себе, тебе не понравилось работать в Доме культуры, это не для тебя, и в типографии корректором тоже оказалось не для тебя, но вот уже третья работа, и тебе опять скучно. Но, может быть, тебе везде будет скучно — так что же, всю жизнь ты и будешь прыгать с места на место? Ведь есть, наверное, люди, которым не очень нравится их работа, но они все же работают, и не день, не два, а годы, десятилетия, до самой пенсии, и ничего с ними не случается, они даже бывают иногда довольно веселыми, особенно после работы…
Одного такого я знаю. Он живет в нашем доме, и летом я каждый день вижу его во дворе, где он за столиком в своей компании играет в домино. Ему за пятьдесят, и каждый раз, выходя вечером в майке из своей квартиры и направляясь к столику, он кричит своим друзьям, которых не видел со вчерашнего вечера: «Осталась тыща пятьсот семь-десять восемь дней». И друзья встречают его слова радостным хохотом — опять юмор, который мне недоступен, хотя в этом случае я хорошо знаю, о чем идет речь. Этот мужчина считает дни до пенсии. Их еще очень много, но он держит все в уме, каждый день вычитает по маленькой единице и объявляет друзьям. С каждым днем ему все радостнее жить, он не любит свою работу, зато у него есть ожидание счастливого будущего, которого, кстати, нет у тех, кто свою работу любит.
Так вот, я иногда говорю себе: может быть, стоит сидеть и проверять конденсаторы? А вечером сообщать бабушке: «Осталось еще пятнадцать тысяч дней!». Или сколько там. Надо подсчитать.
Конечно, можно было бы тешить себя приятной мыслью: мол, и у тебя есть талант, не меньший, чем у ребят из цеха, только он еще не проявился, ты подожди немного, глядишь, и проявится… Но прав был редактор газеты, когда говорил мне, что талант, если он есть, обязательно подпирает. Талант свербит.
Я серая, заурядная личность — пора сказать себе это прямо и примириться. И жить спокойно среди людей. Таких большинство, вместе нам будет довольно весело. Никто еще не умирал оттого, что он заурядный.
Иногда едешь в троллейбусе и видишь какого-нибудь мужчину с женой. И такое у него неприметное и равнодушное лицо, такое затертое и безразличное, что удивляешься и думаешь о жене: «Как она отличает его от остальных?».
Лет через тридцать какой-нибудь парень подумает так и обо мне. Нужно быть готовым к этому, не строить напрасных иллюзий.
Или: есть люди, с которыми поздороваешься один раз, а потом встретишь опять — и снова поздороваешься. Потому что уже забыл, что виделся с ними. И в третий раз увидишь — опять поздороваешься.
Вероятно, и я стану одним из тех людей, с которыми здороваются по три раза в день. Скорее всего.
Уже осень, но иногда выпадают совсем теплые дни. В прошедшее воскресенье было почти жарко. Я залез на крышу дома и лежал там в одних трусах — загорал. Смотрел в небо и вдруг увидел маленькую полупрозрачную точку. Сначала я подумал, что это пылинка, но она была всюду, куда я ни смотрел, и не исчезала, сколько я ни моргал. И тогда я понял, что она внутри моего глаза и что я буду ее видеть всю жизнь.
Теперь я всегда узнаю себя. Посмотрю в небо — если есть точка, значит, это я. Если же нет — значит, смотрит кто-то другой.
8
Произошла крупная неприятность. Началась она неприятностью для всех, потом только для меня и Игрека, а кончилась для меня одного. В последнее время всегда так — по другим неприятности проезжаются, а на мне останавливаются. Таким невезучим я стал.
Началось с того, что цех получил важный заказ. Важный, хотя и простой: отобрать шестьсот конденсаторов с емкостью ровно в двести микрофарад. Номинальная емкость у всех двести, то есть на каждом конденсаторе стоит эта цифра «200». Но фактически она всегда чуть больше или меньше — двести десять, двести двадцать или сто девяносто, сто девяносто пять. А конденсаторы с емкостью ровно в двести встречаются очень редко, и мне одному эти шестьсот штук пришлось бы отбирать года полтора. Поэтому Игрек объявил: за проверку конденсаторов сядут все, весь цех. Ребята были недовольны, кричали: у нас высшие разряды, что за работу нам дают! Но Игрек сказал: ничего не поделаешь, заказ министерства, срочный, очень ответственный, оплачивать будут по особому тарифу Одни ребята потом говорили, что конденсаторы пойдут на сверхважные кибернетические машины, другие — что на аппаратуру для спутников. Одним словом, гадали. Толком никто ничего не знал.
Когда Игрек объявил, что, по его подсчетам, заказ удастся выполнить недели за три, я первый раз за все время подал голос. Сказал, что работу можно значительно ускорить. Незачем измерять емкость каждого конденсатора, как обычно. Ведь нас интересует только одно: двести в нем микрофарад или не двести. Поэтому я предложил: установить стрелку универсального моста ровно на двести микрофарад и подключать конденсаторы Если есть писк — значит, не двести А на сколько больше или меньше— для нас в данном случае неважно. Работа упростится и ускорится. Игрек сказал: «Поздравляю, Савинов Это первая конструктивная идея, вышедшая из твоей головы. Заказ выполним дня за три».
За три дня, конечно, не получилось, работали целую неделю — со склада принесли гору универсальных мостов, все сидели в наушниках, занимались моей работой. Наконец шестьсот конденсаторов отобрали, отослали их куда нужно, универсальные мосты отнесли обратно на склад, и все вернулись к своим делам. А еще через неделю вдруг прогремел гром среди ясного неба: один из шестисот конденсаторов оказался бракованным.
Игрек, сообщив нам об этом, сказал: «Один из вас оказался растяпой или вредителем. В любом
случае негодяем. Меня еще в жизни никто так не подводил».
Потом мы узнали: директору завода звонил сам министр и ругал его резкими словами. После чего директор вызвал Игрека и ругал его этими же словами. А Игрек уже нас.
Виноват был кто-то из нас. Конденсаторы еще в цехе упаковали в специальный ящик и навесили пломбу. Никто, кроме нас, к ним не прикасался.
Мы понимали, какими неприятностями грозит вся эта история цеху. Но никто ничем не мог помочь.
Тогда Игрек стал вызывать нас в свой кабинет по одному и допрашивать. Ему во что бы то ни стало нужно было найти виновного, иначе виновными оказывались все. Мы это понимали. И все думали, все говорили только об этом. Даже в обеденный перерыв, даже за бифштексом в столовой говорили о бракованном конденсаторе. От ребят я узнал: если найдут виновного, то накажут только его, если же нет — плохо придется всем. Поэтому Игрек и превратился в следователя.
Я спросил: «Как накажут?» Ребята засмеялись: «Выгонят с треском». Тогда я сказал: «Ну, это еще ничего». Я считал, что наказание будет более строгим: например, отдадут под суд, посадят в тюрьму, ведь эта ошибка обошлась государству очень дорого, но ребята поняли меня иначе. Один спросил: «Что, на себя примериваешь?», а другой: «Слушай, Савинов, может, это ты сделал, а?» За меня вступился Юра. «Бросьте, — сказал он. — Сережа умеет проверять конденсаторы лучше всех нас. Он в этом деле профессор». И разговор прекратился.
Но в этот же день меня вызвал Игрек. Он вызывал и допрашивал всех подряд, и тут как раз подошла моя очередь. «Ну, как живешь? — спросил он. — Как вообще дела-то?» Я ответил, что ничего. «Слушай, — сказал он тогда. — А ведь ты, по-моему, парень довольно неуклюжий, а? Помнишь, еще в самый первый день на трансформаторе у меня сидел, никак не мог слезть, даже штаны порвал? Было такое? Неуклюжий ведь, верно?» Я ответил, что нисколько не верно. Что тогда я не мог слезть от смущения, а вообще-то я довольно ловкий и даже боксом занимался, а боксер, как известно, не может быть неуклюжим. «Боксом? — переспросил Игрек. — И тебя по голове били, да?» Я ответил, что иногда попадало. «И может, у тебя какая-нибудь легкая травма осталась? спросил Игрек. — Рассеянность, забывчивость, а?»
