Джеймс Боллард - Кокаиновые ночи

Тем не менее тот, кто убил этих пятерых людей, наверняка все еще разгуливал по улицам Эстрелья-де-Мар, все еще наслаждался суши и читал «Монд», все еще пел в церковном хоре или лепил из глины на курсах скульпторов.

Словно никто не осознавал этой очевидной истины, слушание в суде магистрата разворачивалось своей бесконечной чередой, какой-то немыслимой лентой Мёбиуса, таинственные витки которой разматывались в одном направлении, потом в другом и возвращались в исходные точки. Юристы, как и журналисты, умеют топтаться на месте, переливать из пустого в порожнее и опровергать собственные доводы. Я сидел на слушании рядом с сеньором Данвилой всего в нескольких ярдах от Фрэнка и его переводчика, а патологоанатомы давали показания, покидали свидетельское место, затем снова давали показания, по косточкам разбирая тело за телом, живописуя смерть за смертью.

Горя желанием поговорить с Фрэнком, я удивлялся тому, как мало он изменился. Я ожидал, что он похудеет и сникнет за долгие серые часы пребывания в одиночной камере, что его лоб избороздят морщины, ведь его упорство в этом абсурдном блефе, несомненно, требовало колоссального напряжения. Он побледнел, так как следы загара почти исчезли с его лица, но выглядел уверенным и ничуть не встревоженным. Фрэнк одарил меня дежурной улыбкой и попытался было пожать мою руку, но его быстро остановили конвойные. Он не принимал участия в судебной процедуре, но внимательно слушал переводчика, всем своим видом подчеркивая перед судьями магистрата свою роль в описываемых событиях.

Покидая зал суда, он ободряюще махнул мне рукой, как будто мне предстояло последовать за ним в кабинет директора школы. Я ждал, сидя на жесткой скамейке в коридоре, уже твердо решив, что постараюсь избегать прямой конфронтации с братом. Бобби Кроуфорд был прав, когда говорил, что инициатива принадлежала Фрэнку. Если мне удастся подыграть его выходкам, то я, может, и сумею узнать, что он задумал.

– Мистер Прентис, я должен попросить извинения…

Ко мне спешил сеньор Данвила. Судя по его скорбному лицу, он был еще более взволнован, чем обычно, словно произошла какая-то новая неприятность. Адвокат беспомощно разводил руками, будто искал выход из этой ситуации, осложнявшейся с каждой минутой. Подойдя ко мне почти вплотную, он повторил:

– Сожалею, что заставил вас ждать, но возникла небольшая проблема…

– Сеньор Данвила?… – Я попытался успокоить его.– Когда я смогу повидаться с Фрэнком?

– У нас затруднение.– Сеньор Данвила, казалось, искал свои отсутствующие портфели, страстно желая хоть чем-нибудь занять руки.– Мне трудно говорить. Ваш брат не желает вас видеть.

– Почему? Я не могу в это поверить. Это какой-то абсурд.

– У меня такое же мнение. Я расстался с ним минуту назад. Он заявил об этом совершенно определенно.

– Но почему? Ради всего святого… Только вчера вы говорили мне, что он согласен.

Данвила сделал умоляющий жест в сторону статуи в нише, призывая в свидетели гипсового рыцаря.

– Я говорил с вашим братом вчера и позавчера. Он не отказывался вплоть до последнего момента. Я очень сожалею, мистер Прентис. Видимо, у вашего брата есть свои причины. Я могу только давать ему советы.

– Это нелепо…– Я сидел на скамье, внезапно ощутив страшную усталость.– Он решил осудить себя сам. А как насчет залога? Что, если мы предложим выпустить его под залог?

– Это невозможно, мистер Прентис. Пять убийств и признание вины.

– Мы можем объявить его психически неуравновешенным? Доказать, что невменяемость лишает его права выступать в суде?

– Слишком поздно. На прошлой неделе я консультировался с профессором Хавьером из института Хуана Карлоса в Малаге, выдающимся судебным психологом. С разрешения суда он согласился освидетельствовать вашего брата. Но Фрэнк отказался повидаться с ним. Он настаивает, что он в совершенно здравом уме. Мистер Прентис, я был вынужден согласиться с ним…

Ошеломленный всем этим, я ждал возле здания суда, надеясь увидеть Фрэнка, когда его поведут к одному из полицейских фургонов, чтобы доставить обратно в Малагу. Но по истечении десяти минут я сдался и вернулся к своей машине, чувствуя себя глубоко оскорбленным. Отказ Фрэнка был не только развенчивал меня, лишая моей традиционной роли старшего брата-защитника, но и явно давал мне понять: «Убирайся из Марбельи и Эстрелья-де-Мар!» Извращенная логика моего брата прямой дорогой вела его к десятилетиям заключения в провинциальной испанской тюрьме, к тяжелому испытанию, которого он, видимо, жаждал всей душой.

Я приехал обратно в Лос-Монтерос и прогулялся вдоль пляжа, жалкого песчаного выступа цвета жженой охры, замусоренного выброшенными на берег обломками древесины и ящиков, точно смятенное и растревоженное сознание – недодуманными, сумбурными мыслями. После ланча я проспал вторую половину дня в своем номере, проснувшись в шесть вечера под звуки подач и ударов с лета, которые доносились с теннисных кортов отеля. Я сел за стол и начал писать Фрэнку одно из самых длинных писем, которые когда-либо ему адресовал, снова и снова уверяя его, что твердо убежден в его невиновности, и в последний раз заклиная отказаться от признания в этом зверском преступлении, которому не верит даже полиция. Я угрожал ему, что если не получу ответа, то уеду в Лондон и вернусь только на процесс.

Письмо я запечатал уже в сумерках. Далекие огни Эстрелья-де-Мар дрожали на темной поверхности моря. Мои чувства обострились, когда я стал вглядываться в этот укромный полуостров, вспоминать его театральные клубы и фехтовальные классы, его подозрительного психиатра и красивую женщину-врача с синяком на лице, его теннисного тренера, с остервенением сражающегося с теннисной машиной, трагические смерти на господствующей над городком возвышенности. Я был уверен, что мотивы убийств в доме Холлингеров связаны не с взаимоотношениями Фрэнка и бывшего кинопродюсера, а с самой уникальной природой курорта, где этот киношник прожил остаток жизни и нашел свою смерть.

Я должен был стать частью Эстрелья-де-Мар, часами просиживать в барах и ресторанах этого курорта, записаться в его клубы и общества, почувствовать на себе зловещую тень уничтоженного пожаром особняка, незаметно ложащуюся на плечи прохожих по вечерам. Я должен обосноваться в квартире Фрэнка, спать в его постели и принимать душ в его ванной, проникнуть в его сны, которые витают в ночном воздухе над его подушкой, преданно, но тщетно дожидаясь его возвращения.

Часом позже я упаковал свои чемоданы и расплатился по счету. Выезжая из отеля Лос-Монтероса в последний раз, я решил, что должен остаться в Испании, по крайней мере, еще на месяц. Мне следовало отменить все дальнейшие командировки и перевести достаточную сумму денег из своего лондонского банка, чтобы как-то продержаться на плаву. Я уже ощущал себя соучастником в преступлении, которое пытался раскрыть, как будто под сомнение ставились не только признания Фрэнка, но и мои собственные. Через двадцать минут, свернув со скоростного шоссе на Малагу и поехав по дороге в Эстрелья-де-Мар, я уже чувствовал, что возвращаюсь домой.

На противоположной стороне проспекта Санта-Моника, в ста ярдах от входа в клуб «Наутико», находился небольшой, открытый до поздней ночи бар, постоянными посетителями которого были не занятые вечером наемные шоферы и автомобильные слесари-механики, а также наладчики моторов и палубные матросы, работавшие на лодочной верфи портового бассейна. Над входом в бар был укреплен щит, рекламировавший сигареты «Торо» [24] – крепкие, с высоким содержанием никотина. Я подъехал к краю тротуара и посмотрел на черного гордого быка, готового поддеть на опущенные к земле рога любого потенциального курильщика.

В течение нескольких лет я периодически снова начинал курить, но безуспешно. До тридцати лет сигарета всегда успокаивала мои нервы или, по крайней мере, заполняла паузу в разговорах, но мне пришлось бросить курить после перенесенной пневмонии, а общественные запреты стали теперь такими строгими, что я так и не мог заставить себя поднести ко рту даже незажженную сигарету. Однако в Эстрелья-де-Мар весь этот аскетизм нового пуританства проявлялся менее воинственно. Не выключая двигателя, я открыл дверцу, намереваясь купить пачку «Торо», чтобы проверить, хватит ли у меня силы воли воспротивиться глупому современному предрассудку.

Две молодые женщины в знакомых мини-юбках и атласных топах появились из переулка возле бара. Их высокие каблуки застучали по тротуару. Они двигались в моем направлении, держась раскованно, слегка покачивая бедрами, думая, что я только и дожидаюсь, когда они меня окликнут. Я сидел за рулем, любуясь их примитивным, но непринужденным обаянием. Проститутки Эстрелья-де-Мар отличались уверенностью в себе и нисколько не боялись полиции нравов. Они ничем даже не напоминали уличных проституток во всем остальном мире – безграмотных и тупых, с изрытой оспинами кожей и худосочными лодыжками.