Петер Ярош - Тысячелетняя пчела
13
Погода продержалась, выстояла.
Утро заявило о себе солнышком и голубым небом. Ружена слонялась по дому, двору уже с полтретьего и едва дождалась, пока часы пробили три. Она вздула огонь в печи, разогрела поросятам пойло, выпустив, накормила кур и гусей. Точно в три постучала в Кристинину каморку. Слушала, слушала, но ни голоска, ни скрипа оттуда не донеслось. Резко отворив дверь, заглянула: Кристина тихо спала в перинах.
— Вставай, девка, вставай!
— Уже? — передернулась девушка.
Она села, зевая потянулась, протерла глаза и озабоченно вздохнула.
— Ни за что не привыкнуть мне вставать в такую рань! — сказала Кристина и начала лениво и сонно одеваться.
— К этому разве привыкнешь? — отозвалась мать. — Надо просто хотеть, чтобы выдержать. Истово хотеть, доченька моя. Я вот уж век привыкаю, а все никак не привыкну. Иной раз, когда, не дай бог, проспишь, терзаешься, будто грех какой совершила. Такой уж он есть, человек! Глупый ли, умный ли, а делает лишь то, что умеет и должен. А иначе-то разве выдюжишь?! Лечь в тенечке, пальцем не шевельнуть и ждать, покуда смертушка приберет, — нет, это не по мне, я бы не вынесла… Вот и хлопочу с утра до вечера, хватаюсь за то, за се, так время-то помаленьку и проходит. А случается, в работе и душа радуется… Тьфу ты, разболталась я, а время бежит. Вставай-ка, Кристинка, галушки с брынзой свари. Да не скупись, свари побольше, сперва мы поедим, а остальное мужикам отнесешь. Брынзы не жалей, чтоб у косарей был хороший и вкусный фриштык. А я пока накормлю скотину, подою, выгоню коров на пастьбу…
Выговорившись, она вздохнула и вышла во двор. Кристина оделась, умылась, причесалась. С длинной черной косой пришлось возиться дольше всего. Взглянула на часы: было уже четверть четвертого. Босая вбежала на кухню, подживила огонь в печи и взялась стряпать. Сперва налила в большую кастрюлю воды и, прикрыв крышкой, поставила кипятить. Из погреба принесла полную корзину картошки — двадцать штук очистила, натерла на мелкой терке и заправила мукой мелкого помола. Заглянула под крышку: вода еще не кипела. Кристина торопилась. Руки так и сновали. Но делала она все в каком-то угаре и несколько раз поймала себя на том, что мыслями — где-то на лугах. Хотя вовсе не где-то, а на одном, определенном лугу. Будет ли он там? Или косит нынче на другом лугу, в другом месте? Будет? Не будет? Будет? Ох! О-ох! Вода никак не закипала. Она мелко нарезала сало, поджарила на сковородке шкварки. Наконец-то вода забулькала. Она схватила дощечку, шлепнула на него шмат картофельного теста и, отщипывая вилкой галушки, стала бросать их в кипящую воду. Отщипывала, макала вилку в воду, снова отщипывала. Иной раз галушка выходила с куриное яйцо, но и такую она кидала в кипяток. Вода фыркала, брызгала на руки, на платье, но Кристина ничего не замечала, знай ощипывала галушки и временами их помешивала. Отставив поджаренное сальце, попробовала хрустящую и духовитую шкварку, поджидая минуту, когда галушки всплывут, а вода под ними забулькает, вспенится. Успела тем временем накрошить в большой миске толстый слой брынзы. Галушки вскипели. Выбрав их деревянной шумовкой и не промыв холодной водой, она ждала, пока с них стечет отвар, потом ослизлыми и горячими вывалила на брынзу. Брынза под ними мягчела, растапливалась. Кристина выбрала шумовкой остальные галушки и снова накрошила на них слой брынзы. Кухонным полотенцем ухватила горячую сковороду, и раскаленный жир со шкварками вылила на галушки. Растопленное сало громко зашипело, заполняя пустоты. Кристина длинной деревянной ложкой перемешала все: галушки, брынзу, сало и шкварки. В ноздри ей ударил знакомый и резкий запах. Вдохнула, сглотнула слюну. Не вытерпев, на кончике ложки попробовала галушки. Подсолила и опять помешала. В кухню вошла мать с подойником, полным молока.
— Готово? — спросила.
— Ага! — кивнула Кристина.
— Ну давай.
Пока Кристина раскладывала по мискам грудки галушек, мать процедила молоко в молочники. Взяла один и до половины опорожнила в отвар, в котором галушки варились. Еще подсолила.
Женщины сели за стол, принялись уплетать за обе щеки.
Галушки запивали теплым молоком, смешанным с отваром.
— Много наварила? — спросила мать.
— Хватит! — Кристина наклонила миску.
— Даже с лихвой! Ну поспешай!
Кристина переложила галушки в небольшую глиняную мису, чтоб не простыли. Плотно прикрыла их крышкой. В самый большой молочник перелила отвар, смешанный с молоком, и горло его обвязала скатеркой. Все уставила в корзину. Обмотала ее белой холстиной, ловко взвалила на спину, а концы скатерки завязала узлом под подбородком. Остановившись нерешительно посреди кухни, взглянула на мать.
— Ступай! Ступай! — улыбкой подбодрила ее мать, — Я еще повожусь маленько и через часок тоже выберусь!
— С богом! — проговорила Кристина и, повернувшись, вышла. Пес во дворе заюлил хвостом. Она подошла к нему, погладила. Пес ласкаясь заскулил, готовый бежать за ней следом, но она не спустила его с цепи. Сделав несколько шагов, почувствовала, как что-то теплое капнуло на икру. Остановилась, осмотрелась. По ноге стекал жир. Она повернула к дому — во двор как раз вышла и мать.
— Зачем воротилась? Забыла что?
— Из корзины жир капает!
Кристина опустила корзину — обе женщины склонились над ней. Мать ухватила глиняную мису с галушками за уши, подняла. Стала оглядывать, и вдруг на тебе: дно от мисы отвалилось, и галушки шмякнулись в пыль и песок.
— Ох, и наделала я делов! — заохала мать.
— Что же теперь будет? — ужаснулась Кристина.
— Тащи чистую мису!
Дочь побежала, принесла. Обе ложками торопливо собирали с земли галушки и снова клали в мису. Жир растекся, галушки слепились комом, на нижние пристал песок, камешки, комочки земли. Как ни обдували, ни чистили — все впустую. Мать в отчаянии ломала руки… а потом вдруг смирившись, улыбнулась. Помешала галушки, поприхлопывала их ложкой и весело взглянула на дочь.
— Авось мужики простят! — сказала. — Поторапливайся, уж как-нибудь выкрутишься!
Кристина кивнула и ходко двинулась в путь. Оказалось — она не последняя. За околицей догнала двух подружек — Гану Швандову и Зузу Гунарову. Всю дорогу судачили, злословили, секретничали, хохотали. Так всмехах-потехах незаметно промелькнуло время. На перекрестке они разошлись в разные стороны. Кристина осталась одна — тут-то и зачастило сердечко. Чем ближе подходила она к косарям, тем резче впивалась корзина в спину, зудела потная кожа, пылало лицо. Увидит она его? Или он на другом лугу? Окликнет ли она его, заговорит ли он с нею? А что она ответит? Как ответит?.. Стало невмочь идти. Опустив корзину на землю, Кристина умылась в ручье. Полегчало, даже зашагалось легче. Она здоровалась — косари весело отвечали. Многие уже сидели у сенников, завтракали, а кто отбивал косы в холодке под развесистым орешником. Тут начинается его луг! А на лугу… Ага, это он скинул рубаху и косит, голый до пояса. Рядом — брат его Рудо. У самой дороги отец…
— Бог в помощь! — поздоровалась.
— Бог милостив, Кристина! — ответил старый Срок.
Кристина кинула взгляд и на Матея, но тот, лишь на секунду поворотив к ней голову, продолжал косить. А Рудо кивнул ей, улыбнулся и удивленно уставился на брата.
— Что хорошего несешь, Кристина? — спросил старый Срок.
— Галушки с брынзой!
— Тащи-ка сюда!
— Не могу!
— Ну и жадюга! Попробовать хоть дай! — донимал ее старый.
— А может, они вам и не понравятся! — рассмеялась Кристина.
— Ох и вправду жадна! — покачал головой старый, продолжая острить косу.
— А Милу нашу не видала?
— Не-е, не видала! Но за мной следом валит целая гурьба женок.
— Дотерпим как-нибудь!
— Ну прощайте!
— С богом, Кристина!
Она скользнула в орешник, сквозь ветви кинула взгляд назад. Матей косил спиной к ней — ему и в голову не пришло оборотиться. Девушка глубоко вздохнула и двинулась дальше. Вскоре показались свои. Они подали голос, замахали ей. Умостившись у сенника, она ждала, пока докосят полосы. Смотрела и диву давалась: треть луга почитай выкошена! То-то мать обрадуется… Когда мужчины зашагали к сеннику, Кристина стала развертывать фриштык.
Отец и братья подошли усталые, но веселые. С трех часов утра надсаживались, орудуя косами, усмиряли траву, муравейники и сокрытые во мху камни. Мышцы исподволь привыкали к новым движениям. То обдавало жаром, то свербело под кожей. Ныли те сухожилия и суставы, что в остальное время года не очень-то и натруживались. Словно только теперь, при косьбе, они ожили в теле, отозвавшись колотьем, болью тихой и упорной. От постоянного трения о косовище зудели ладони, набухли водяные мозоли. Но лица были веселые, глаза улыбчивые, и — как бы мимоходом оглядев из-за плеча выкошенную луговину — косари гордо приосанились. Посыпались шутки, подковырки: узрела ли Кристина своего Матея? Уж не надорвался ли на покосе бедняга?! А может, надорвался, увидав, что она подходит! Кристина отмалчивалась, только отрешенно улыбалась. Разве не заметили они, что ей грустно?
