Морли Каллаган - Радость на небесах. Тихий уголок. И снова к солнцу
Взгляд его был устремлен куда-то мимо слушателей, полузакрыв глаза, он вспоминал Луи. И вдруг увидел ее. Она вошла, оглядывая зал, и лицо ее было все таким же по-детски прямодушным. Шепнув студентам «извините», он поднялся, следя за ней глазами. Она стояла так, как стоит человек в толпе незнакомых людей и кого-то настороженно ждет. Она покосилась на трех хоккеистов за ближним столиком. Негр-ударник улыбнулся ей с эстрады. И тут она увидела Кипа и, просияв, махнула ему рукой в коричневой перчатке.
— Джулия, — сказал он. — Вот не думал, что вы придете.
— Почему?
Должно быть, оттого, что сердце у него застучало от радостного волнения и что-то изменилось в его лице, она на миг растерялась и, покраснев, молча сжимала в руках сумку.
— Не знаю, — ответил он. — Наверно, оттого, что хотел этого.
Его удивление и радость были ей явно приятны.
— Надо же мне повидаться с сапожником.
Она все смотрела на него, как бы проверяя, такой ли он, каким ей запомнился. В коричневом пальто, в коричневой фетровой шляпке и в свитере с красным высоким воротом, Джулия была одета, пожалуй, очень просто, даже небрежно, однако трое хоккеистов за столиком уставились на нее так, будто никогда не видели такого наряда.
— А вы изменились, — сказал Кип. — Тогда, похоже было, вы совсем руки опустили. Что у вас нового? Ну, присядьте, расскажите. Выпейте чего-нибудь.
— Немножко рому с ананасовым соком, от него никогда голова не болит. — Она улыбнулась и протянула ему руку: — Спасибо за туфли и ботики.
Он сказал слегка встревоженно:
— Я боялся, что вы узнаете, кто я.
— Как странно, правда?
— Что странно?
— Что мы так разговариваем, будто знаем друг друга давным-давно.
— Мне оно так и кажется.
— А я опять работаю манекенщицей. В тот вечер вы в меня жизнь вдохнули.
Какие чудесные слова она сказала. Кипу захотелось признаться ей, как много для него значила их встреча.
— Когда вспоминаю тот вечер с вами, какая-то часть моей души, еще застывшая, окаменевшая, размягчается, и в нее льются свет и тепло.
— Так ведь это чудесно.
— Вот именно…
Ее стесняло, что все на них смотрят. Она спросила:
— А чем вы здесь занимаетесь?
— Слежу, чтобы каждому было приятно.
— И это все?
— Да, а что?
— Но разве они понимают то, что в вас есть? Настоящая цельность! — Лицо ее раскраснелось. Она выказывала ему особое уважение, какого он не встречал раньше.
— Да я тут по попусту торчу, — сказал он. — Дженкинс из-за этого просто кипит. Но я тут большого дела хочу добиться. Очень большого. Пытаюсь попасть в Комиссию по досрочному освобождению заключенных. — Ему хотелось, чтобы она пришла в восторг, хотелось показать ей, как все шире раскрывается перед ним горизонт. — Знаете, кто здесь недавно был? Судья Форд! Приходил на меня поглядеть. Вы понимаете, почему? Возможно, нам придется вместе работать. А вы видели мои последние фотографии? Меня снимали на концерте в пользу полиции.
— Нет. Жаль, что не видела.
— Во всех газетах напечатали. Где же вы все время пропадали? Одна еще висит на стене в баре, пойдемте, покажу.
И, обняв Джулию за плечи, он повел ее между столиками. Приехавшая с Запада рыжеволосая красавица с молочно-белой кожей, на ходу раскланиваясь с посетителями, поднималась на второй этаж в сопровождении двух мужчин. Она послала Кипу воздушный поцелуй.
— Кто это? — спросила Джулия.
— Киноактриса Мэй Гамильтон. Мы с ней вчера беседовали.
Они стояли рядом у стойки бара и смотрели да увеличенную фотографию Кипа, висевшую на стене как раз над вазой с лимонами, блюдом с соленым печеньем и вереницей бокалов. Кипа сняли в тот момент, когда он, широко улыбаясь, здоровался с начальником полиции Саймондсом и мэром города Уиллзом, а на заднем плане с готовностью осклабились для снимка четверо полицейских инспекторов.
— Вот этот, усатый, начальник полиции, — показывал Кип. — Упрямец, брюзга и много о себе понимает, но в общем-то молодчина. Концерт был отличный. С участием звезд эстрады. А я с речью выступил, сказал несколько слов насчет того, каким должно быть отношение полиции к освобожденным под честное слово. Уверен, мне удалось им втолковать, что многое может быть совсем по-другому. Удалось дать им понять и почувствовать то, что думает и чувствует бывший заключенный.
Он оперся на стойку, глаза его засверкали. Он как бы еще раз проходил вместе с Джулией через все, чем город заполнил его дни и вечера: шумные банкеты и серьезные беседы в узком кругу, встречи с мэром в муниципалитете, дружеские, полные доброжелательства и юмора оживленные дискуссии о тюрьмах, которые порой затягивались до зари. А бесконечные знакомства с людьми — они приезжали в гостиницу издалека, нескончаемый поток лиц, взволнованных, воодушевленных, — разве мыслимо их всех упомнить: врачи, адвокаты, священники, и даже издатель приходил и заключил с ним контракт на книгу. Каждый день дарил что-то новое: поездки с Маклейнами на хоккейные и боксерские матчи, и тот памятный вечер, когда его пригласили на ринг и представили публике, и он пожал руки обоим борцам в легком весе. Он вспомнил, как рассердился тогда на агента страховой компании и на хозяина автомобильного магазина, которые не придумали ничего лучшего, как звать его на работу.
— Типичное не то, — сказал он Джулии. — Там себя не проявишь.
— Вы правы, — поддержала его Джулия. — Это не для вас.
В эту минуту Кипа окликнул Эдди, рыжий бармен:
— Тебя к телефону, будешь говорить здесь?
— Подождите меня, Джулия, только не уходите, — быстро сказал он ей и пошел к телефону в другом конце бара. Услышав голос сенатора, он живо спросил:
— Есть новости?
— Не зайдешь ли ко мне завтра вечером? — сказал сенатор.
— С удовольствием.
— Соберется небольшая компания. Фрак, белый галстук, договорились?
— Отлично. Значит, пока никаких новостей насчет работы в комиссии?
— Вот завтра об этом и потолкуем.
И Кип вернулся к Джулии. Порывисто, почти по-юношески, он сжал ее локоть и сказал:
— Это сенатор. Завтра мы с ним все уладим. Пойдемте, я провожу вас домой.
Он замер, видя, что она медлит с ответом. Но не убрал руки и привлек ее к себе.
— Хорошо, идемте, — сказала Джулия.
Он надел пальто и шляпу. У гостиницы группками толпился народ. Была суббота — один из тех снежных зимних вечеров, когда все видится мягким, белым и ты представляешь себе, что не за горами зелень весны. Его окликали:
— Привет, Кип!
— Привет! Здравствуйте! — отвечал он.
Он крепко прижимал к себе локоть Джулии, ощущал ее воодушевление, ее веру в него. Это было так радостно. Он рассказал ей, что мечтает стать как бы посредником между двумя мирами — между отверженными и людьми добропорядочными. Заметив, что у нее развязался шнурок, он, не переставая говорить и смотреть ей в лицо, опустился прямо в снег на одно колено и пытался его завязать.
— Думаете, я в гостинице просто так прохлаждаюсь? — говорил он. — Ведь уже многие из бывших арестантов приходят ко мне за советом, а я стараюсь замолвить за них словечко в полиции. Понятно?
— Ой! — вскрикнула Джулия. — Слишком туго!
Стоя на колене, он держал в руке ее ножку и вдруг поднял глаза и спросил:
— Ну, а вы?
— Что я?
— Вы откуда родом?
— Немножко из деревни, немножко из города…
— Хватит меня морочить.
— Часть года мой отец жил в Пенсильвании близ Делавэра. Он был строительным подрядчиком. А мать потом за аптекаря вышла и жила в Буффало.
— Как же вы очутились здесь?
— А я сбежала.
— Почему?
С тех пор как родители развелись — тогда ей было восемь лет, — она стала лишней в обеих семьях. Там появились другие дети. Однажды, когда мать приехала за ней в Пенсильванию, она случайно услышала, как родители из-за нее ссорились, и поняла, что, по сути дела, никому не нужна. Просто один забирал ее к себе назло другому.
Он посмотрел на нее и сказал, покачав головой:
— Ослепли они, что ли… — Брюки на колене промокли. Он завязал шнурок послабее и поднялся, стряхивая с колена снег. — Продолжайте, почему вы молчите?
— Той же ночью я убежала из дому, но меня вернули. Я прожила там еще несколько лет, но все время мне было так одиноко. Бывало, поднимусь на гору и смотрю на Джерсийские холмы за Делавэром и воображаю, что там другая страна. И еще я любила нацепить на себя что-нибудь из старья, изображая знаменитых женщин, про которых читала. Потом я уехала, решила стать фотомоделью. Но я была совсем зеленой, а значит, легкой добычей для агентов рекламы, для тех, кто не скупится на посулы.
— Вас никогда не тянет домой?
— Родные пишут, иногда и я им пишу, но бывает такое чувство, будто пишешь мертвым. Наверно, семья у нас непутевая: каждый портит себе жизнь как может. И до чего это замечательно, что вы сумели сделать так, чтоб жизнь ваша что-то значила. Это настоящее геройство.
