Венсан Равалек - Ностальгия по черной магии

Она уселась на камень и пыталась заставить ребенка сосать, я хотел было повторить: он умер, ты что, не видишь, он умер, – но, в сущности, какая разница, лопатки раскалывались от боли; я тоже сел, – наверное, мне бы тоже полагалось хотеть есть и пить, но после пресловутой телепортации я был в буквальном смысле под анестезией.

– Дитятко мое, – сюсюкала Марианна в одеяло, – милое, чудное мое дитятко.

Мне хотелось растянуться на земле, лежать неподвижно и смотреть на облака, впервые за долгие месяцы я снова видел нормальное небо, но вдалеке затрещала автоматная очередь, Марианна вся сжалась от ужаса, я скорее потащил ее вперед, ее и мертвого ребенка, нашего мертвого ребенка, поглубже в чащу, повинуясь какой-то странной части моего я, нечувствительной к боли и к горю, не обращающей внимания на ужас, на то, что мне бы действительно надо было признать себя побежденным и ждать развязки, а не поторапливать Марианну, – шевелись, скорее, вперед, давай, ради Флавия, – за нами послышался какой-то шум, хрустнула ветка, я не успел обернуться, как Марианна вырвалась и теперь бежала в сторону, прямо противоположную той, где, как мне казалось, можно было попытаться скрыться в посадках, а негр уже целился в меня из своего автомата; не надо, крикнул я, оставь нас в покое, будь любезен, я больше не могу, я действительно больше не могу, – учитывая нынешние обстоятельства, это было просто смешно, будь любезен, словно подобные глупости еще имели хождение; он нажал на гашетку, и я почувствовал, как пули проходят сквозь меня, странное ощущение: внутри у тебя дырки, а потом они затягиваются, как резина; черномазый ошалело глядел на меня; будь любезен, повторил я, оставь меня в покое, но уже увереннее; он заколебался, а потом я сказал кыш, уходи, кыш, подумав: я бессмертен, он в меня стрелял, а пули прошли насквозь, не причинив вреда, – я пошел, прихрамывая, меня по-прежнему мучила пульсирующая боль в спине, негр стоял в замешательстве; теперь я был уверен, что нахожусь посреди паззла, но у меня не хватает деталей, чтобы его собрать, а потом в моем сознании вдруг всплыла истина; пережитое мною было точь-в-точь комикс, поразивший меня в детстве, про Мандрейка-волшебника, его там взяли в плен, в рабство, и везли на грузовике, а ему удалось бежать, и, когда охранник в него стрелял, он увертывался от пуль благодаря своему дару отводить глаза; открой глаза, кричала Марианна, открой глаза, Флавий умер, – и тут я разом пришел в себя, мы все еще были в Париже, никто нас никуда не телепортировал и тем более не увозил на грузовике, зато, это я заметил сразу, Флавий, неподвижно лежащий на руках у Марианны, и в самом деле умер, и я закричал, закричал как резаный, как если бы все, что я пережил, весь ужас, весь страх сошлись в одном кошмарном, чудовищном факте: мой сын умер, а мы еще живы.

Дальше я помню только вереницу каких-то мерцающих образов, реальность словно распалась, разрубленная на куски огнями, заливавшими прежде ночные бары, в их свете каждое вихляющееся тело, каждое наше движение становилось слепящим, не связанным с другим мгновением: вот Марианна повторяет как заклинание, нет, он не умер, он просто уснул, это только искус, это пройдет, он воскреснет, надо подождать, главное не терять надежды и мужества; вот мы оба, бедняги, как в моем сне, тащим этот груз через разоренный пригород, каким-то чудом избегая шаек грабителей и полоумных, что бродят в округе, согбенные, раздавленные жестокой судьбой родители покойного Мессии, пока еще, хотим мы или нет, не вернувшегося из мира мертвых; мы умираем от жажды, голода, Марианна на грани помешательства, дрожит в лихорадке; не знаю, как это случалось, но мы в конце концов приземлились на мостовой, на автостраде, словно то, что, как мне казалось, я пережил, было лишь прообразом уготованной нам мрачной судьбы, но на сей раз темноту не прорезал никакой свет фар, грузовик не приехал, мы были одни, на горизонте занималось что-то вроде сероватой зари; он оживает, бормотала Марианна, он оживает, я чувствую.

Мы остановились, я приложил ухо к окоченевшей, ледяной груди, заранее скорбящий, нет, Марианна, мне очень жаль, но вместо этого я поднял голову и кивнул, да, ты права, по-моему, там что-то смутно слышится; она обливалась потом, вид у нее был безумный, она перекрестилась и поклонилась, бесконечно повторяя, встав на колени: благодарю тебя, спасибо, спасибо; по дороге мы нашли немного воды и какие-то травы, мы жевали их до тошноты; я знала, бормотала Марианна, мне об этом поведал голос; мы неподвижно сидели у маленького тельца, которое, несмотря на обнадеживающие признаки, еще не совсем вернулось к жизни.

Ожидание затянулось, было уже поздно, Марианна без устали суетилась вокруг Флавия, молилась, пела, жестикулировала, произносила что-то непонятное по-латыни, интересно, где она этого нахваталась? Меня начинало тошнить, мне хотелось сказать ей, прекрати, он умер, надо оставить его в покое и похоронить, мне казалось, что он начинает пованивать, разлагаться; когда снова стемнело, она принялась визжать все громче и громче, мало-помалу это превратилось в настоящий крик, прости нас, Господи, мы порождаем смерть, прости нас, Господи, еще раз прости, потом ее голос прервался, она больше не могла издать ни звука и наконец, бросившись на землю, стала раздирать грудь, рвать на себе волосы; хоть я и был усталый, опустошенный, бесчувственный, внутри у меня все перевернулось, и было отчего.

Конечно, луны не было видно.

Небо затянуто облаками.

Не тепло и не холодно.

Я вконец измочален и выдохся.

Марианна умерла незадолго до рассвета, она дошла до предела, все время рыдала, а потом умолкла, как раз в ту минуту, когда я вспоминал свой сон – грузовик, изнасилование, бугая, что вырвал у соседа глаз – и спрашивал себя, может, действительно существует множество миров, параллельных измерений, как в научной фантастике, где герой несколько раз переживает в разных вариантах одну и ту же ситуацию.

Я толкнул жену в бок, чтобы убедиться, что она действительно мертва, потом подождал, а вдруг я снова проснусь, всплыву в ином бытии, чтобы еще раз, с какими-то новыми подробностями, пройти через те же ужасы.

Я был за гранью любых эмоций.

Наверно, тут случился какой-то провал в пространстве и времени, разрыв той последовательности, с какой мы обычно имеем дело.

Я спросил себя, а зачем, собственно, рисовать.

Еще я понял, что, раз они умерли, значит, и речи быть не может ни о какой Новой Богоматери, ни о каком Мессии, а следовательно, и о покровительстве свыше. Я понял, что скоро тоже умру, и великое смирение овладело мною.

Я глядел на плотную массу облаков, на пейзаж вокруг – что-то вроде песчаных ланд, окаймленных вдали скелетами кустов, – и на ворон, круживших над нами, – над двумя трупами и надо мной, все еще живым, – их полет завораживал. Я был почти в беспамятстве, уже вполне готовый окончательно провалиться в поджидавший меня бездонный колодец, но каждый раз в момент, когда я уже почти падал, передо мною вдруг возникал симпатичный домовой, встряхивал меня, не спи, паренек, – домовой, как в детских книжках про гномов, я нарисовал такого несколько лет назад для одного журнала, – он отряхивал мне рубашку, помогал сесть, Марианна поднималась и брала на руки Флавия, пахло горячим кофе, звучала музыка, Боб Марли; очнись, подбадривал домовой, гляди в оба, тебе идти дальше, я с усилием пришел в себя, вороны клевали мертвые тела, а я был как рухнувшая на песок глыба льда.

Я уже чувствовал щекотание перьев, а птицы, бесстыжие, весело; как заведенные, продолжали свое дело: здоровенный грач клюнул меня в щеку, на грудь вскочила ворона, за ней сорока и воробей, – птицы, большие и маленькие, остекленевший глаз Марианны, недвижный, растерянный, мертвый глаз глядел на меня с укором, мне удалось пошевелить пальцами, параличное тело, казалось, налилось свинцовой тяжестью, у меня не было сил, моя рука сантиметр за сантиметром подползала к лапам вороны и в ту самую минуту, когда та готовилась совершить непоправимое, выклевать глаз трупа, я сгреб воздух своими скрюченными когтями и ухватил ее за глотку, изо всех сил, как одержимый, резко вскочив, вся прочая летучая живность снялась с места, а эта гадина вырывалась и била крыльями, стараясь меня оцарапать, но я держался молодцом и, почувствовав, что она действительно задыхается, нагнулся и впился зубами ей в шею, прямо в перья – во рту был вкус пыли и зверя, я стиснул зубы и почувствовал, как меня заливает горячая жидкость; эта сука орала, испуская дух, а я жадно впитывал каждую частичку ее ускользающей жизни, заглатывая жилы, кровь, наполнявшую меня своим кипением; ублюдки, зарычал я на птиц, ублюдки, всех вас убью, тут в моей голове мелькнула нелепая мысль: голубушка, как хороша, какие перышки, какой носок, и, верно, ангельский быть должен голосок, Ангел, настойчиво повторил голос, Ангел, Феникс,[8] и я расхохотался, я сожрал живую ворону, проглотил ее, словно червячка заморил, сильно проголодавшись. Прочая погань глядела на меня, держась поодаль, раз и нету, повторил я в их сторону, раз и нету, сейчас всех живьем сожру, я все хохотал и не мог остановиться, у меня началась икота, и во рту сразу появился мерзкий привкус.